Размышляя о проблемах восприятия произведений разных видов искусства, мы неизменно обнаруживаем, с несуще­ственными вариациями, три основных «стратегии» воспринимающего. В одном случае читатель, зритель, слушатель ищет в произведении прямое отражение житейской реальности (так называемый наивный реализм в художественном восприятии). В другом его интересует, главным образом, то, как «сделано» произведение. В третьем он воспринимает, в первую очередь, то главное, господствующее чувство, или гамму чувств, которая побудила автора к созданию произве­дения и которая выражается всею совокупностью художественных средств – изобразительных, словесных, музыкальных, пластических... Воспринимает то, что называют по-разному: атмосферой произведения, его «пафосом», интонацией и т.п.

Понятно, что в первых двух случаях художника-автора, создающего ценностно значимый художественный образ мира, для воспринимающего как бы и не существует, и только в третьем случае он может вступить в заочный, опосредованный произведением «диалог» с автором. И только такое восприятие искусства можно назвать адекватным и полноценным.

Пользуясь психологическим языком, можно сказать, что процесс и результаты восприятия, и отношение, оценка вос­принятого предопределяются установкой, с которой человек, даже не сознавая этого, подходит к произведению. Будет ли это установка на «жизнеподобие», или на «форму», или на восприятие эмоционально-ценностного ядра «произведе­ния, его атмосферы, его пафоса. Значит, именно создание у ребёнка соответствующих, адекватных искусству установок является главной педагогической задачей.

Особенность «пафоса» поэтической лирики (в определённых случаях также и музыки) состоит в том, что он выража­ется через развитие чувства лирического героя стихотворения, которое воплощается всей совокупностью выразительных средств искусства слова. Примеры прочтения (или «непрочтения») этого поэтического содержания приводятся в публикуемой ниже статье, представляющей собой фрагмент исследования роли установок в художественном восприятии.

А.М.

Значение установки в процессе чтения и интерпретации лирического стихотворения

Голос в телефоне

Раньше был он звонкий, словно птица,
Как родник струился и звенел,
Будто весь в сиянии излиться
По стальному проводу хотел.

А потом, как дальнее рыданье,
Как прощанье с радостью души,
Стал звучать он, полный покаянья,
И исчез в неведомой глуши.

Это – стихотворение. А вот различные прочтения его. Они принадлежат старшеклассникам, не первый год занимающимся в литературном кружке, а значит – изначально мотивированным читателям.

Первое: «Я думаю, что в этом стихотворении описывается короткая, а может, и длинная история любви парня и девушки. Они очень любили друг друга. Но потом появился третий. Может, он был краси­вей, чем первый, может... Словом, девушка полюбила второго парня. Может, она звонила и встречалась с первым парнем, чтобы оправдаться перед ним. После своего оправданья она ушла от него навсегда. Он очень страдал из-за этого. Он часто смотрел на телефон, который всё время молчит. Не позвонит ему его любимая... Мне кажется, что я ворвалась без стука в чувства этих людей. Но я не чувствую угрызений со­вести. Мне особенно понравилась последняя строка: «И молчит мой чёрный телефон». Может, автор на­писал «чёрный», чтобы выразить чувства парня, очень грустные чувства».

Второе: «Говорить с уверенностью не буду. Но мне это стихотворение не понравилось. Такие слова, как «дикое поле», «беспощадная вьюга», «неведомая глушь» и т.д., режут ухо общепринятостью. Не могу уловить искренности за словами и вообще не люблю туман­ность. Переживания какие-то общие, не авторские. Нет, там, конечно, есть и отношение, и раздирающая душу история, и всё остальное... Меня это стихотво­рение не очень тронуло».

Третье: «Всё стихотворение – постепенный пере­ход от светлого, подвижного, радостного к тёмному, глухому, страдающему. Первое четверостишие пере­ливается и журчит, все образы в нём – светлые. Че­тыре сказуемые наполняют его движением. «Звонкая птица» – когда птица летит, и мы видим её на фоне синего неба, то полёт её будто бы звенит. И сразу: под светлым небом – светлый, прозрачный родник. Ра­дость всегда подвижна и поёт на разные голоса, а горе всегда статично и одноцветно. Эта застылость тоски постепенно вползает в строки и в содержательном отношении, и в звуковом. Вначале – лето, ликованье. Дальше – «прощанье», «покаянье», «глушь» – дышат уже осенью, а ещё дальше – «дикое поле», «беспощад­ная вьюга»... Интересно, как «застывают» сами звуки:

бурлящее сочетание «з-р-л» в первом четверостишии переходит в леденящее «д-л-д». Появляются шипящие, и фон стихотворения темнеет: сгущается тоска, на­ступает ночь. В этом безмолвии не слышен голос души, и кричит она (удивительно!) тоже молча. Странно прочитать рядом: «Как родник струился и звенел» и «и молчит мой чёрный телефон». Телефон чёрен не цветом своим, а оттого, что он молчит. Это сти­хотворение Заболоцкого – полный путь человеческой тоски, её развитие. Уходит, удаляется постепенно тепло – и всё вымерзает. Кончается стихотворение на высшей ноте отчаяния».

Что различает эти три читательские "партиту­ры" одного и того же стихотворения?

Первое прочтение – свидетельство того, что стихотворение не прочитано как стихотворение. Читатель "заменяет" его истинное содержание на монолог лирического героя – жизненной исто­рией собственного сочинения. Герои этой истории вызывают его сочувствие, как живые люди, по­павшие в трудную житейскую ситуацию. Между жизненным случаем и произведением искусства поставлен невидимый и неосознаваемый знак равенства. Поэт же, написавший стихи, вообще не воспринимается как причастный ко всему про­исходящему. Его личность полностью растворена в некотором "общечеловеческом" соучастии в грустной истории, значение сведено к значению случайного свидетеля, ворвавшегося в мир чужих чувств. Может ли быть автор вообще услышан при таком прочтении? Конечно, нет.

Этот случай – пример действия неосознавае­мой установки, которую исследователи называют житейски-познавательной и которая ориентирует читателя на восприятие в произведении исклю­чительно конкретной "жизненной коллизии". И хотя занимающийся в литературном кружке стар­шеклассник знал, и что такое лирика, и что такое стихотворение, эти знания блокировались смыс­ловой установкой. В результате, вместо стратегии чтения лирического произведения, разворачива­ется стратегия чтения произведения эпического, то есть повествования о событиях и участвующих в них героях, их поступках и характерах. А в ка­честве эпического произведения стихотворение принципиально неполно, "недостаточно". Поэтому интерпретаторское сотворчество читателя пре­вращается в создание сюжетной истории и героев, характерных для произведений эпических жанров.

Единственное место, где читатель всё-таки улавливает присутствие автора, – комментарий к последней строке: «Мне особенно понравилась по­следняя строка: «И молчит мой чёрный телефон». Может, автор написал «чёрный», чтобы выразить чувства парня, очень грустные чувства».

Второе из приведённых выше прочтений – прочтение человека, понимающего, что искусство - не прямое отражение жизни, что это особый условный мир. Он остро реагирует на особенности художественной формы, но именно эти особен­ности, вместо того чтобы "проявлять" для него внутреннее содержание стихотворения, становят­ся препятствием. Такой читатель ждёт от самой формы чего-то впечатляющего, поражающего, оригинального. А если она, как в данном случае, проста и традиционна, то воспринимается как банальная. А следом и всё, что она выражает, уже начинает казаться набором банальностей, "не трогает". Самоценность художественной формы приводит к тому, что автор произведения опять остался неуслышанным.

И, наконец, третье прочтение – прочтение читателя, способного услышать настоящее посла­ние автора, обращённое к нему. Эта способность находить автора художественного произведения, его мысли, чувства, его мировосприятие в непо­вторимых особенностях художественной формы, свободно проникать сквозь неё в содержание, и есть способность к полноценному восприятию искусства во всей его специфике.

Для такого восприятия в стихотворении нет ничего не значащего. Каждое слово, его значение, звучание, место, на котором оно стоит, его связь с другими словами – всё важно для "лепки" содер­жания, всё предстаёт не случайным, а выбранным автором, выражающим мысли и чувства его ли­рического героя. Только воспринимая полностью всю форму, можно воспринять всю полноту худо­жественного содержания. 3десь читателю не нужно вспоминать по отдельности и последовательно ни про автора с его смыслами, ни про особенности жизненной картины в лирике, ни про присущие этому роду литературы выразительные языковые средства. Установка помогает ему легко добывать всё необходимое для интерпретации из кладовой собственного опыта.

Три впечатления от одного и того же произве­дения. 3а ними – три типичных читателя. И двое из них ещё не нашли настоящего пути к автору. И пока этот путь не освоен, нельзя говорить о настоя­щих различиях в восприятии произведения. Ведь пока они зависят от разного уровня эстетического развития, от того, какие читательские установки сложились в процессе этого развития и какова их иерархия. Настоящая неповторимость индивиду­ального прочтения возможна лишь в случае, если читатель обладает полноценными читательскими установками.

Стоит только читателю обрести чуткость к художественной форме, выйти на такой уровень восприятия, когда она становится "прозрачной", как читательские "партитуры" становятся по-настоящему индивидуальными. Сохраняя общее движение авторской мысли и чувства, они при­обретают множество разных оттенков. Приведем примеры.

«О голосе говорится, как о живом человеке. Мало того, как об очень дорогом и любимом. Если сравнить первое четверостишие и последние две строчки тре­тьего, сразу бросается в глаза контраст их. Первые – ясные, какие-то счастливые даже – «звонкий, точно птица». У меня невольно получается: если «птица» – небо голубое, без бурь. И «звонкий» тоже: птицы поют, когда солнечно. И даже первые слова («раньше был») особенно не настораживают...»

«Хотя первое четверостишие и противоположно третьему, но уже готовит нас к нему: в нём употре­бляется слово «раньше» – значит, сейчас уже не так. Это «раньше» не даёт радоваться таким счастливым словам первого четверостишия...»

«Холод начинается с первых строк, даже слов сти­хотворения. Светлое первое четверостишие становит­ся уже не светлым от первого его слова – «раньше»...»

«Построены стихи как бы из воспоминаний и пря­мым ходом в тот миг, где находится автор:

Все "по-настоящему" читающие уловили осо­бую значимость слова "раньше", выделили его как смысловую авторскую веху. В этом – общее проявление полноценного восприятия, способности точно следовать за автором, не допуская читатель­ского произвола. И у всех это слово вызвало свою, неповторимую гамму ассоциаций, по-особому окрасилось чувством. Для одного "раньше" – лишь намёк на будущее неблагополучие, не способный затемнить радости первого четверостишия. Для другого оно сразу же задаёт ощущение беды, "не даёт радоваться". У третьего оно больше связыва­ется с "холодом" отчуждения. У четвёртого "рань­ше" – временная веха, точка отсчёта важнейших событий жизни.

Вот тут и проявляется истинная индивидуаль­ность прочтения. Все прочитывают и одинако­во, и по-разному. Общее – в чутком внимании к авторскому слову, в выделении главных вех, расставленных автором. Индивидуальное – в от­тенках восприятия, в круге ассоциаций, в работе воображения.

Как говорит М.Ю.Лотман: "Разница в толкова­нии произведений искусства – явление повседнев­ное и, вопреки часто встречающемуся мнению, про­истекает не из каких-либо привходящих и легко устранимых причин, а органически свойственно искусству. По крайней мере, видимо именно с этим свойством связана отмеченная выше способность искусства кореллировать с читателем и выдавать ему именно ту информацию, в которой он нужда­ется и к восприятию которой подготовлен".