М. Тенишева

Из воспоминаний

Когда в доме все затихало, я неслышно, на цыпочках, пробиралась в гостиную, оставив туфли за дверью. Там мои друзья – картины. Их много висит на стенах, одна к одной. … Я думала: как это может человек сделать так, как будто всё, что я вижу, – настоящее, живое? Какой это должен быть человек, хороший, умный, совсем особен­ный? Как бы мне хотелось такого знать... Этих хороших, умных людей называют художниками. Они, должно быть, лучше, добрее других людей, у них, наверное, сердце чище, душа благороднее?..

Насмотревшись, я убегала в свою комнату, ли­хорадочно хватаясь за краски, – но мне никак не удавалось сделать так же хорошо, как этим «чуд­ным» людям, художникам.

Раз я напала на сочинение Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Это было откровением... Я была одинока, заброшена. Моя детская голова одна работала над всем, ища всё разрешить, всё осознать. Эта же книга, говорящая исключительно о духовной жизни человека, произвела на меня глубокое впечатление. В ней я нашла ответы на мои уже пробудившиеся духовные запросы, о ко­торых никто не подозревал и не заботился... Никто никогда не говорил мне: не надо лгать, нехорошо красть... Все нравственные уроки я нашла в этой книге.

Задолго до того, как я… основала школу, у меня сложился известный идеал народного учителя. Я всегда думала, что деревенский учитель должен быть не только преподавателем в узком смысле слова, т.е. от такого-то до такого-то часа давать уро­ки в классе; но он должен быть и руководителем, воспитателем, должен сам быть сельским деяте­лем, всеми интересами своими принадлежащим к деревенской среде; знать сельское хозяйство хотя бы в какой-нибудь маленькой отрасли его, быть если не специалистом, то любителем, например, огородничества, садоводства или пчеловодства, чтобы подавать пример своим ученикам, приучать их к труду; пробудить сознательное отношение и любовь к природе; а кроме того, он должен был быть и их первым учителем нравственных правил, чистоплотности, порядочности, уважения к чужой собственности. Деревенская обстановка темна, дети видят иногда дурные примеры, пьянство, драки, воровство. Где же, как не в школе, должны они получить первые примеры для жизни? Всё это ле­жит на учителе. Ему надо заронить в душу своих питомцев искру Божию.

На второй год я ввела в школе игру на балалай­ке и пригласила В.А.Лидина, который приехал ко мне летом и обучил целый оркестр настолько хорошо, что когда осенью того же года приехал ко мне погостить известный основатель и руково­дитель балалаечного оркестра В.В.Андреев, тот был удивлён результатами и предложил устроить благотворительный концерт в Смоленске под его управлением, который и состоялся в зале Город­ской думы и прошёл с большим успехом.

Меня всегда мучила мысль, как может иметь облагораживающее влияние школа и как могут укрепиться всякие житейские правила порядоч­ности в крестьянском ребёнке, если он уходит на продолжительное время в свою среду, где видит и слышит всё то, против чего школа борется и отчего старается его отлучить и оградить? А что он видит у себя дома и в особенности на праздниках? Пьянство, ругань, драки, зачастую кражи, когда под пьяную руку похваляются друг другу разными проделками как молодечеством…

Какой должен получаться сумбур в этих ещё неокрепших головах?

Я положительно набросилась на театральные увеселения, урезывая рождественские и пасхаль­ные каникулы, и старалась приезжать на это время из Петербурга и даже из-за границы, чтобы занять мой маленький люд. Несмотря на мою антипатию к театру вообще, нахожу, что в воспитательном смысле это большое подспорье, в особенности дере­венский театр, и он послужил мне с пользой в моей школе для сближения с учениками. Мы временно составляли как бы одну семью, сливаясь в одно целое, стараясь сыграть пьесу как можно лучше.

Обыкновенно в школах, гимназиях просто от­страняют неспособного. Ребёнок теряет в глазах родителей, иногда его презирают, и часто он утра­чивает веру в себя – пропадает. … Так ли это? Есть ли безусловно неспособные люди, за исключением полного вырождения? Нет, я твёрдо верю, что всякому человеку можно найти применение и соб­ственный путь. Наука не даётся – надо попытаться попробовать силы на другом. Надо подметить, изучить склонности и, поощрив их, направить на что-нибудь подходящее. … Раз в школе я задала сочинение на тему: «Кем бы я хотел быть». Один написал: хочу быть офицером, другой – поваром, третий – парикмахером. Я удивилась и спросила автора:

– Как? Почему парикмахером?
– У меня крёстный в Смоленске в цирюльниках живёт.

Я отправила малого в Петербург, к модному куаферу Делькруа. Теперь он стал «мосье Арсен», зарабатывает несколько сот рублей в месяц – это из лентяя Артюшки-то...

Мне давно хотелось осуществить в Талашкине ещё один замысел. Русский стиль, как его до сих пор трактовали, был совершенно забыт. Все смотрели на него как на что-то устарелое, мёртвое, неспособное возродиться и занять место в современ­ном искусстве. Наши деды сидели на деревянных скамьях, спали на пуховиках и, конечно, эта об­становка уже перестала удовлетворять современни­ков, но почему же нельзя было построить все наши кресла, диваны, ширмы и трюмо в русском духе, не копируя старины, а только вдохновляясь ею? Мне хотелось попробовать, попытать мои силы в этом направлении, призвав к себе в помощь художника с большой фантазией, работающего тоже над этим старинным русским, сказочным прошлым, найти лицо, с которым могла бы создать художественную атмосферу,  которой мне недоставало.

Недалеко от будущей церкви, на склоне горы, на фоне елей и сосен, мне захотелось построить себе особый домик в русском стиле, и по рисунку Малютина был выстроен хорошенький, уютный «теремок», с красным резным фронтоном, ис­полненным в наших мастерских, с гармоничной раскраской. Из окон его расстилался чудный вид, а у подножия горы раскинут был школьный фрук­товый сад, дальше шли поля, окаймлённые лесами. В этом теремке поместилась учительская читальня, пианино, а в нижнем этаже читальня для учеников.

Задачей «Мира искусства» было выдвинуть молодых, способных и талантливых художников, заговорить о них в журнале и обратить внимание на них посредством выставки, которая бы воочию показала публике, что в России есть свежие и мо­лодые силы, кроме передвижников…

Он (Дягилев) стал вести журнал в направлении, совершенно противоположном моему желанию. Я считала непростительным пользоваться нашим журналом для травли людей, давно заслуживших себе имя, оценённых обществом, много сделавших для русского искусства, как например, Верещагин, которому надо быть благодарным хотя бы за то, что он ввёл в России батальный жанр. … Отзывы о нём Дягилева шли совершенно вразрез  с моими взглядами, ответственность же падала на меня.

Таким образом прошёл год, и… возник вопрос о продолжении журнала. Дягилев приехал ко мне для переговоров, но я сказала ему, что с меня до­вольно полученных неприятностей и что я остав­ляю «Мир искусства».

… Спустя несколько лет вновь возник вопрос о моём вступлении в журнал как издательницы. Тогда я выработала новую программу, поставила Дягилеву известные условия, желая прежде всего придать журналу более национальный характер, оставить постоянные и неумеренные каждения перед западным искусством и заняться поощре­нием своего, русского, в частности прикладным искусством. … В связи с этим я потребовала из­менить состав сотрудников журнала и пригласить Н.К.Рериха, очень образованного, уравновешенно­го и серьёзного знатока дела. Также… решено было о выходе из редакции А.Бенуа.

Вскоре вышло объявление в газетах о принятии подписки на журнал с моим участием как издатель­ницы. В списке сотрудников я прочла имя А.Бенуа. Дягилев и на этот раз нарушил наше условие и, как и прежде, не стеснялся со мной. Тогда я немедленно поместила в той же газете объявление, что ника­кого участия в журнале не принимаю и принимать не буду. Это и было смертью «Мира искусства».

Моя школа во Флёнове взяла столько моих сил, симпатий и преданности, что я уже смотре­ла на неё, как на нечто стойкое, прочное, вполне установившееся, и мне захотелось увенчать своё создание храмом Божиим… Мы долго искали ме­сто для церкви, ездили и ходили вокруг Флёнова, обсуждали этот вопрос со всех сторон и, наконец, нашли. Это было восхитительное место, лучше которого вряд ли возможно найти для церкви. Оно точно для того и было предназначено. Здесь, рядом со школой, на высокой красивой горе, покрытой соснами, елями и липами, с необозримым круго­зором, положено было основание храму во имя Св. Духа. Хотелось дело любви – школу – увенчать неугасимой лампадой – церковью, хотелось, чтобы десница Господня с вершины этой горы из века в век благословляла создание любви – народную школу, где в классах, на полях, в лесу, в огородах, в труде шевелился бы маленький люд, раздавался весёлый смех, где совершалось великое дело: из тёмных дикарей выходили люди...

Талашкино совсем преобразилось. Бывало, куда ни пойдёшь, везде жизнь кипит. В мастерской строгают, режут по дереву, украшают резную ме­бель камнями, тканями, металлами. В углу стоят муфеля, и здесь, втихомолку, я давно уже приво­дила в исполнение свою заветную мечту, о которой даже говорить боялась вслух: делаю опыты, ищу, тружусь над эмалью. В другой мастерской девуш­ки сидят за пяльцами и громко распевают песни. Мимо мастерской проходят бабы с котомками за пазухой: принесли работу или получили новую. Идёшь – и сердце радуется.

Имея в своём распоряжении прекрасный ба­лалаечный оркестр, мне захотелось попробовать поставить оперу-сказку,  с пением, разговорами и танцами. Для этого я сама написала либретто из  сказки Пушкина «Мёртвая царевна и семь богатырей», а музыку к нему заказала Николаю Фёдоровичу Фомину на мотивы русских  песен. … Это была не настоящая опера, а феерические сцены с пением, вроде известной «Аскольдовой могилы». Я ввела два хора и пляску, а чтобы уси­лить хор, присоединила к школьникам мастеров моих мастерских, несколько любителей и дво­ровых. Персонал вышел огромный – шестьдесят человек. … Сарафаны и кокошники были частью взяты из музея, остальные сделали и расписали дома. Мужские костюмы все до одного пришлось сделать самим. Какое оживление, какая спешка царили повсюду. Весь дом принимал участие, кто шил, кто расписывал, кто клеил.

В школе давно велась пропаганда, раздавались прокламации, читалась нелегальная литература, нашлись лица, которые только этим и занимались. Однако открылось это гораздо поздней.

Неудачная война вызвала грозу над нашей страной. Принадлежа всецело искусству, никогда не занимаясь политикой, я всегда была далека от всех этих вопросов и не предвидела, что Россия вдруг очутилась на пороге крупных переворотов и страшной стихийной бури. Когда вспыхнула ре­волюция (1905 года), я была застигнута врасплох и совершенно не подготовлена к этому тяжелому испытанию. Из окружающих меня одни были также далеки от действительности, как и я, другие втайне, может быть, сочувствовали наступающим событиям и даже участвовали в революционном движении, а потому, конечно, не стали меня ни о чём предупреждать...

Во время забастовки трое учеников старших классов оказались настолько скомпрометиро­ванными, что губернатор потребовал у меня их удаления. Каждый ученик, проживший у меня шесть-семь лет, был дорог мне, как родной. Я знала его способности, недостатки, семейные обстоятель­ства, привыкла к нему, интересовалась ходом его занятий, и потому предложение удалить юношу за два месяца до окончания им курса было для меня едва ли не более сильным ударом, чем для него. … Мне пришлось раза три съездить из-за этого в город, умолять губернатора простить их, беря всю ответственность на себя. Двух из них мне удалось отстоять, но своими хлопотами я навлекла на себя известную тень, точно я покрывала пропаганду в своей школе.

Не раз   в кармане учеников находили проклама­ции с непонятными для них словами. Увидев одну такую бумажку у одного мальчика,   я спросила его, что такое «гильотина», «плутократия», на что он, потупившись, не мог ничего объяснить. В этих бумажках часто попадалось слово «социалист», которое было настолько непонятно им, что они, переписывая друг у друга прокламации, заменяли его словом «специалист», …Среди листков попа­дались и стишки, оканчивающиеся словами: «И на первой осине повесим дворян, попов и царя...»

Я была так наивна, что, даже когда слово «ре­волюция» было уже ходовым словом и приходили уже слухи о разных происходящих то тут, то там народных возмущениях, погромах помещичьих усадеб, я ещё не догадывалась, что у меня в школе тоже происходит «революция». Даже как-то раз в школе, в присутствии учителей, когда речь зашла о разных беспорядках, я сказала: «Что мне бояться революции? Если даже придут крестьяне с колья­ми, я пойду в школу, окружу себя моими ребятами и скажу: "Ну, берите нас безоружных"». Но эти слова никого не тронули, и в глазах их я подметила какое-то жестокое выражение. Всё это было очень наивно с моей стороны, и как они, должно быть, смеялись надо мной, когда я ушла...

Приехал к нам погостить Николай Констан­тинович Рерих с женой, и я была им очень рада. Мы давно делали планы, как мы поедем на наши днепровские заливные луга, отстоящие всего вер­стах в десяти от Талашкина, куда мы всегда очень любили ездить пикником. …

Мы давно говорили Рериху о днепровских лу­гах, и он был ими очень заинтересован, особенно как художник, одарённый тайными видениями, умеющий проникать духовным взглядом в да­лёкую старину, редкий по богатству творческой фантазии. Ему эти луга, наверно, рассказали бы свою древнюю сказку, а он передал бы её в каком-нибудь вдохновенном произведении с присущим ему талантом.

… Мне всегда не хватало общения с человеком, живущим одними со мной художественными ин­тересами. Кроме того, Николай Константинович страстный археолог, а я всю жизнь мечтала с кем-нибудь знающим покопаться в древних мо­гильниках, открыть вместе страницу седого про­шлого. Всякий раз, что я находила при раскопках какой-нибудь предмет, говорящий о жизни давно исчезнувших людей, неизъяснимое чувство ох­ватывало меня. Воображение уносило меня туда, куда только один Николай Константинович умел смотреть и увлекать меня за собой, воплощая в форму и образы те давно прошедшие времена, о которых многие смутно подозревают, но не умеют передать во всей полноте. Я зову его Баяном, и это прозвище к нему подходит. Он один даёт нам картины того, чего мы не можем восстановить в своём воображении...

В день приезда Елена Ивановна Рерих, утом­лённая дорогой, ушла к себе в десять часов, а мы с Николаем Константиновичем сидели на балконе, выходящем в сад, в дружеской беседе. Но мало-помалу разговор наш стал падать, мы сделались рассеянными, наблюдая за небом, которое вдруг, несмотря на поздний час, стало светлеть, стано­виться всё алее и принимать красноватый оттенок. Я заметила, что освещение идёт из-за дома, и, обеспокоенная, поднялась с кресла, говоря: «Не пожар ли это?» И как бы в ответ послышались крики: «Пожар», забили в набат все талашкинские колокола в разных местах, забили в гонг, которым нас обыкновенно сзывают к столу…

Конечно, явилась немедленно полиция произво­дить дознание. Стали разыскивать поджигателей. … Поджоги в то время случались чуть не ежедневно и во многих имениях по нескольку раз. Мы пере­живали страшное время. Каждый вечер, сидя на балконе, мы замечали зарево то с одной, то с другой стороны, то в двух местах сразу...

История с поджогом взволновала все умы и от­няла у нас покой, а после того как я в саду подняла угрожающее письмо, настроение сделалось ещё тяжелее. В письме было сказано: «Вас хотят убить за то, что добром, что делаете, мешаете смутчикам мужиков мутить».

Я рада пробуждению. Теперь я примирилась и с горечью утраты всего, что было мне дорого, и кажется мне, что есть что-то впереди. Теперь я могу спокойно жить в Талашкине, меня меньше трево­жат призраки прошлого и жгучие сожаления. Хочу верить в будущее, хочу верить, что всё к лучшему, что Царство Божие внутри нас.

Я же теперь живу на кладбище. Куда ни взгля­нешь:  направо – бывшая мастерская, налево – за­молкший, заглохший театр, свидетель былого оживления и веселья, там за лесом – бывшая школа. Театр пустует, в нём склад ненужной ме­бели, запас материалов. В школе тоже половина классов пусты, сиротливо глядят со стен картины, пособия, коллекции. Мне больно это, но я гляжу на всё как на роковую Волю свыше… Натешилась, утихла буря, но замолкло всё, кругом всё умерло, не слыхать смеха и пения, оживления и стука. Там, где была школа, – тишина. А над ней, высо­ко на горе, стоит одиноко на вершине венец дела любви – храм. Во время заката уныло гляжу я с балкона на пламенеющий крест, горю, страдаю и по-прежнему люблю...

Нужно отбросить личную вражду, обиды, во­обще всякую личную точку зрения, все это смоется со смертью моих врагов и моей. Останется создан­ное на пользу и служение юношеству, следующим поколениям и родине.

Осталось всего лишь 5 часов до конца этого злосчастного года. Что-то нам сулит 1917 год?

Господи! Пошли нам на землю успокоение!! Дай нам с честью выйти из этой ужасающей войны!

Боже, пощади нас и избави от позора!..