В. Верещагин

Реализм

Реализм - реализм! Как часто повторяется это слово и, однако, как редко, по-видимому, употребляется оно с полным пониманием его значения! «Что такое, по вашему мнению, реализм?» - спросил я у одной весьма образованной дамы в Берлине, которая много рассуждала о реализме и реалистах в искусстве. Барыня, по-видимому, затруднялась ответить сразу и нашлась только сказать, что «реалист - тот, кто воспроизводит вещи реальным образом».

Однако же я утверждаю, что воспроизведение вещей реальным образом не даёт ещё права данной личности называться реалистом. <...>

Я иду далее и утверждаю, что в тех случаях, когда существует лишь простое воспроизведение факта или события без всякой идеи, без всякого обобщения, может быть, и найдутся некоторые черты реалистического выполнения, но реализма здесь не будет и тени, то есть того осмысленного реализма, в основе которого лежат наблюдения и факты - в противоположность идеализму, который основывается на впечатлениях и показаниях, установленных a priori.

А теперь спрошу: может ли кто-либо упрекнуть меня в том, что в моих работах нет идеи, нет обобщения? Едва ли.

Может ли кто-либо сказать, что я не забочусь о типах, о костюмах, о пейзажах, составляющих рамку для сцен, изображаемых мною? Что я не изучаю предварительно личностей и обстановку, которые составляют предмет моих картин? Едва ли кто это скажет.

Может ли кто-либо сказать, что у меня какая бы то ни была сцена, имевшая место в действительности при ярком солнечном освещении, была написана при освещении мастерской, чтобы, например, сцена, происходившая под морозным небом севера, была воспроизведена мною в тёплом замкнутом уголке из четырёх стен? Едва ли кто скажет это.

Следовательно, я имею право считать себя представителем реализма, который требует самого строгого обращения со всеми деталями творчества и который не только не исключает идеи, но заключает её в себе. <...>

Реализм не является противником чего-либо такого, что дорого для современного человека, он не  расходится ни со здравым смыслом, ни с наукою, ни с религией! Разве возможно чувствовать что-либо другое, кроме самого глубокого благоговения к учению Христа, касательно Отца и Создателя всего существующего, к чудному господ­ству христианской любви?

Правда, мы враги ханжества, всякой показной, притворной на­божности; но разве имеют право осуждать нас за это, раз сам Хри­стос сказал: «А молясь, не говорите лишнего, как язычники; ибо они думают, что в многословии своём будут услышаны» (Ев. Матф. VI, 7).

<…> Много было написано о моих произведениях: немало было высказано упрёков по поводу моих картин, сюжеты которых заимство­ваны из области религиии военного дела. А между тем все эти картины написаны мною без всякой предвзятой идеи, написаны мною лишь потому, что сюжеты их интересовали меня. Нравоучение являлось в каждом данном случае впоследствии, как выражение верности впечатлений.

Например, я видел, как император Александр II в течение целых пяти дней сидел на небольшом бугорке, – а перед ним расстилалось поле битвы, – наблюдая с подзорной трубой в руке за бомбарди­рованием и за штурмованием неприятельских по­зиций. Без сомнения, также точно присутствовал на битвах старый германский император, а затем и его сын, этот удивительный человек, покойный Фридрих Германский. <…> Разумеется, было бы смешно предположить, что император, при­сутствуя во время битвы, станет объезжать свои войска галопом, потрясая шпагой, словно юный прапорщик, а между тем мне приписали желание подорвать моей картиной престиж Государя в гла­зах народных масс, которые склонны воображать себе своего Императора парадирующим на горячем коне в момент опасности, в самом разгаре битвы.

Я изобразил перевязку и перенесение раненых точь-в-точь, как я видел и испытал на себе самом, когда, раненому, мне сделали перевязку и пере­несли меня по самому первобытному способу. И тем не менее я был снова обвинён в преувеличении, в клевете.

Я видел собственными глазами в течение не­скольких дней, как пленники медленно замерзали и умирали по дороге, тянувшейся более чем на тридцать миль. Я обратил внимание американско­го художника, Франка Д. Миллета, который был очевидцем этой сцены, на эту картину, и, увидав последнюю, он признал её поразительно верною действительности; однако за это произведение меня осыпали такими ругательствами, которые невозможно повторить в печати.

Я видел священника, совершаю­щего последний религиозный обряд на поле брани над кучей убитых, растерзанных, изуродованных сол­дат, только что пожертвовавших своей жизнью на защиту своей родины; и снова эта сцена – карти­на, которую буквально я писал со слезами на глазах, – была также объявлена в высших сферах про­дуктами моего воображения, яв­ною ложью.

Мои высокопоставленные обви­нители… были изобличены во лжи тем самым священником, который, будучи возмущён обвинениями против меня, громогласно заявил в присутствии публики, стоявшей перед картиною, что он, именно он, совершил этот последний об­ряд над грудами там убитых солдат и обстановка была совершенно та, какая изображена на моей картине. <…>

Пусть, однако, не воображают, что такое него­дование господствовало исключительно в русских высших сферах. Один весьма известный прусский генерал советовал императору Александру II приказать сжечь все мои военные картины как имеющие самое пагубное влияние.

Ещё больше враждебных комментарий вызва­ли мои картины с религиозными сюжетами. Но разве я коснулся неуважительно христианских догматов нравственности? Нет, я ставлю их очень высоко. Разве я нападаю на идею христианства или на её Основателя? Нет, я питаю к ним ве­личайшее уважение. Разве я пытался умалить значение креста? Нет, это было бы полнейшей невозможностью.

Я прошёл по всей Святой Земле с Евангелием в руке; я посетил места, освящённые много веков назад присутствием в них нашего Спасителя. Следовательно,  у меня должны были явиться и явились свои собственные идеи и представления о том, каково должно быть воспроизведение многих событий и фактов, упоминаемых в Евангелии. Идеи мои необходимо отличаются от представле­ний художников, никогда не видавших … Святой Земли, никогда не наблюдавших лично её  населе­ние и нравов последнего.

<…> Людям надоели книги, и вот они жадно набрасываются на грубые факты из действитель­ной жизни, заносимые в ежедневных газетах; лю­дям прискучили картинные галереи и выставки, так как на последних они наверно встретят тот же род живописи, все на одни и те же сюжеты и потому же шаблонному способу; людям стало скучно ходить в театры, где девять пьес из десяти изображают одну и ту же условную завязку, не­изменно оканчивающуюся свадьбой.

Итак, вообще говоря, какова в настоящее время роль искусства? Искусство унижено до уровня за­бавы для тех, кто может и любит тешить себя им; полагают, что оно должно способствовать пищева­рительным способностям публики. …

А между тем влияние и ресурсы искусства громадны. Большинство старинных художников обязаны своей известностью тому, что были вер­ными слугами власти и богачей; между ними были люди, которых не отягощало чувство сериозной гражданской ответственности, и, несмотря на это, какое мощное влияние оказывали они на искусство в течение целых веков! …

Что же мы должны бы ждать от искусства в наше время, когда художники вдохновляются сво­ими обязанностями как граждане родной страны, когда они перестали лакействовать перед богатыми и власть имущими, которые любят, чтобы их на­зывали покровителями искусств, когда художники добились независимости и начали понимать, что первое условие плодотворной деятельности - это стать «благородным» не в узком значении касты, а в широком понимании этого слова относительно времени, в котором мы живём.

Вооружившись доверием публики, искусство гораздо теснее примкнёт к обществу, станет его союзником в виду сериозной опасности, которая угрожает современному обществу, <…>

Нельзя отрицать того факта, что все другие во­просы нашего времени бледнеют перед вопросом социализма, который подвигается на нас, словно молниеносная громовая туча.

Народные массы, в течение долгих веков влачившие жизнь, граничившую с медленною голодною смертью, уповая на лучшее будущее, не желают более ждать. Их былые надежды на будущее разрушены; их аппетиты возбуждены, и они громогласно требуют себе недоимок, то есть дележа всех богатств, а для того, чтобы делёж этот сделать более прочным, они требуют сравнения под один уровень, подведения под одну мерку талантов и способностей, причём все работники прогресса и комфорта будут получать одну и ту же плату. Они стремятся перестроить общество на новых основаниях, а в случае сопротивления их целям грозят сжечь все памятники, относящиеся к тому порядку, который, по их понятиям, уже отжил свою полезность; они угрожают взорвать на воздух общественные здания, церкви, картинные галереи, библиотеки и музеи, проповедуя настоящую рели­гию отчаяния.

<…> Я не заблуждаюсь, как сказал выше, что обществу сериозно угрожает в близком будущем огромная масса, насчитывающая сотни милли­онов людей. Это - люди, бывшие, из поколения в поколение, в течение целых столетий на краю голодной смерти, нищенски одетые, живущие в грязных, нездоровых кварталах, бедняки и такие люди, у которых нет ни кола ни двора, либо совсем обездоленные. Хорошо, кого же следует винить за их бедность, разве не сами они виноваты в ней?

Нет, было бы несправедливо взваливать всю тяжесть вины на них; гораздо вернее, что общество в общей массе более виновно в их положении, чем они сами.

Но есть ли какое-либо средство выйти из этого положения?

Разумеется, есть. Христос, наш Учитель, много веков назад указал на то, как богатые и сильные мира могут помочь делу, не доводя до революци­онного шага, не производя переворота в существу­ющем общественном порядке, если только они се­рьёзно позаботятся о несчастных; это, несомненно, обеспечило бы за ними безмятежное наслаждение всею массою их богатства. Но в настоящее время мало надежды на мирное решение этого вопроса; разумеется, благоденствующие классы предпочтут остаться христианами только по имени; они все бу­дут надеяться, что паллиативные меры достаточны для улучшения положения; или же, думая, что опасность ещё далека, они не пожелают сделать больших уступок; а нищие и бедняки, прежде готовые на соглашение, скоро не захотят принять предложенного им подаяния.

Чего же хотят они? Ни больше, ни меньше, как уравнения богатства в грядущем обществе, они требуют материального и нравственного уравнения всех прав, занятий, всех способностей и талантов; как мы уже сказали, они стремятся разрушить все основы существующего общественного строя, а в новоосвящённом порядке вещей они стремятся открыть действительную эру свободы, равенства и братства взамен теней этих высоких вещей, как существуют ныне.

…Очевидно, аппетит народных масс увеличил­ся сравнительно с прошлыми столетиями, и счёт, который они намерены предъявить к уплате, будет немалый.

От кого потребуется уплата по этому счёту? Ве­роятнее всего, от общества. Будет ли это сделано добровольно? Очевидно, нет. Следовательно, будут осложнения, споры, гражданские войны. Кто по­бедит в этой борьбе?

Если только Наполеон Первый не ошибался, ут­верждая, что победа всегда останется за «крупны­ми баталионами», – победят «уравнители». Число их будет очень велико; кто знает человеческую при­роду, тот поймёт, что все, кому не придётся терять много, в решительный момент присоединятся к тому, кому терять нечего.

Весьма вероятно, что даже нынешнее поколение будет свидетелем чего-либо сериозного в этом от­ношении. Что же касается до грядущих поколений, то нет сомнения, что они будут присутствовать при полном переустройстве общественного порядка во всех государствах.

Кто признанные и официальные защитники общества? Армия и церковь.

Предположим, настанет день, когда священнослужители окончательно потеряют своё влияние на народ, когда солдаты опустят долу жерла своих пушек - где же общество найдёт себе тогда оплот? Неужели у него не будет более благонадежной за­щиты?

Разумеется, у него есть такая защита, и это не что иное, как таланты и их представители в науке, литературе, в искусстве и во всех его раз­ветвлениях.

Искусство должно и будет защищать общество. Влияние его малозаметно и не ощущается резко, но оно очень велико; можно даже сказать, что вли­яние его на умы, на сердца и на поступки народов громадно, непреодолимо, не имея себе равного. Искусство должно и будет защищать общество тем с большей заботливостью и тем с большим рвени­ем, что его служители знают, что «уравнители» не расположены отвести им то почётное и достойное положение, которое они занимают теперь, так как, по мнению «уравнителей», добрая пара сапог полезнее хорошей картины, статуи или хорошего романа. Люди эти открыто заявляют, что талант – роскошь, что талант – аристократическая при­вилегия, а потому талант следует сбросить с его пьедестала до общего уровня – принцип, которому мы никогда не подчинимся.

Не станем обманывать себя: появятся новые таланты, которые постепенно «приспособятся» к новым условиям, если только такие условия возьмут перевес, и, быть может, произведения их выиграют от этого; но мы никогда не признаем принципа всеобщего разрушения и переустрой­ства, если такой принцип не представит за себя другого основания, кроме хорошо известного по­ложения: «Уничтожим всё и расчистим почву; а что касается до переустройства... так ужо увидим впоследствии». Мы будем защищать и отстаивать улучшения существующего порядка вещей по­средством мирных и постепенных мероприятий.

Само собою разумеется, мы требуем, чтобы об­щество со своей стороны помогло нам в исполнении нашей задачи, – чтобы оно доверилось нам, дало бы нам всю необходимую свободу для развития и проявления талантов. Вот в этом-то и затруднение!

Упитанное, самодовольное общество приходит в уныние от каждой перемены, от каждого слова порицания, насмешки или замечания; оно теряет доверие к передовым, смелым представителям науки, литературы и искусства. Общество ревни­во стремится удержать за собою право не только указывать дорогу таланту, но даже регулировать меру, степень его развития и его проявления.

…Как могло общество обнаружить такое высоко­мерие и такую самонадеянность? Оно было увлече­но на эту дорогу только благодаря нехристианско­му убеждению, что «цель оправдывает средства».

…Давно бы пора, мне кажется, понять необходи­мость относиться к искусству с терпимостью и до­верием, если мы желаем, чтобы оно «побраталось» с обществом, чтобы оно слилось с ним воедино, чтобы служить ему верой и правдой в нынешние беспокойные времена, когда поэты и художники являются солдатами на своих  постах.

– Но послушайте, вы, представитель искус­ства, - спросят, может быть, у меня, – какие такие новости вам так желательно объявить нам, какие такие сделали вы открытия, которые были бы со­вершенно новы для общества?

Хорошо, то, что мы скажем, быть может, и не ново, однако несомненно, что идея об этом ещё не проникла в сознание людей. Вооружившись бога­тыми, разнообразными ресурсами искусства, мы выскажем людям несколько истин.

– Перестаньте, – скажем мы им, – перестаньте услаждать себя иллюзиями идеализма, которые убаюкивают ваш разум, идеализма высокопар­ных слов и фраз, оглянитесь кругом себя глазами сознательного реализма, и вы убедитесь в своём заблуждении. Вы не христиане, какими желаете прослыть. Вы не представители христианских обществ, христианских государств.

Те, кто убивают себе подобные человеческие существа сотнями тысяч, – не христиане.

Те, кто постоянно руководится в частной и в общественной жизни принципом «око за око и зуб за зуб», – не христиане.

Те, кто проводят многие часы своей жизни в церквах, однако не дают беднякам ничего или почти ничего, – не христиане.

Что сделали вы с заповедью Спасителя о хри­стианском смирении и о вспомоществовании тому, кто находится в действительной нужде?

Позвольте спросить, в какое положение стали в настоящее время эти две великие администрации Церкви Христовой, которые называют сами себя римско-католическою и православною церквами, которые разделились, благодаря неумению сгово­риться между собою, исходит ли Святой Дух от Отца и Сына или же от одного Отца? Возможно ли, что они всё ещё не пришли к соглашению и, ослеплённые обоюдною ненавистью, пренебрегают своей высокой миссией на земле?

Какое положение приняли эти новые церкви, сравнительно говоря, недавнего происхождения, на защиту более реального понимания связи жизни с её Творцом? …Пусть даровитые люди стряхнут крепкую и властную спячку, в которую они по­грузились; это трудная, зато благородная задача. А если откажутся выслушать нас, если будут пытаться сковать наши уста, ну, тем хуже будет для общества. Оно само пробудится от сна, но это будет слишком поздно: ещё раз «вандалы сожгут Рим». Мы можем быть уверены, что тогда не будет пощады ни церквам, ни банкирским конторам.

«Кто имеет уши слышать, да слышит!»