Когда Бог во всем — это уже образ рая

Александр Мелик-Пашаев: Часто говорят, что образы рая в искусстве обычно бывают бледные, сентиментальные и слабые. Я думаю, дело в том реальном опыте, которым обладает человек. Помните, как владыка Антоний говорил о Достоевском? Что он велик в изображении борьбы, но довольно слаб в изображении святости, потому что в его личном опыте он это знал не достаточно. Это относится и ко всему.

И в то же время, по крайней мере, два примера слова о рае в литературе я вспоминаю. Первый — это Данте, которого в слабости не обвинишь. Второй — величайший из всех вообще существующих, с трагическим катарсисом художественный текст, — последняя глава Апокалипсиса.

Джон Мильтон писал о потерянном и возвращенном рае… А тут вопрос о первозданном рае, о котором вроде бы ничего и сказать нельзя, потому что языка того нет, опыта того нет. И только какие-то фрагменты, иероглифы, образы каких-то картин дошли до нас через Ветхий Завет. И по этим картинам человек старается как-то восстановить и чуть-чуть почувствовать реальность этого этапа бытия Вселенной.

Наверное, именно с попытками это изобразить, как-то передать в образах, и связана, с одной стороны, ностальгия, с другой стороны, какая-то детская наивность и сентиментальность, которая проявляется в попытках передать мифологему рая, и по сей день возобновляющейся ассоциации, может быть, никогда и не существовавшей, блаженной древности, детства человечества и так далее.

В связи с этим я думаю о том, чего мне не хватает более всего, чтобы почувствовать реальность такого бытия. Я сейчас пытаюсь впервые об этом говорить, так что, надеюсь, вы восполните то, что мне не удастся сформулировать.

Где-то у Пришвина есть такая запись: «Лучшее у человека есть действительно сад (рай)». Образ рая как сада — он изначален.

Это можно было бы показать примерами из истории искусства. Образ рая как сада. И в этом саду человек — ведущий. Но он един со всем мирозданием, здесь нет перегородок. Если зверь приходит к нему, является в своем образе, то через этот образ человек проникает в его суть и дает ему имя. В первоначальном мире нет отчуждения между существами. И первые одежды, о которых слухи доходят, — это не плотные одежды, это сияющие прозрачные одежды и особая материальность.

И дальше, насколько я вообще смею на эту тему говорить, впечатление такое, что разрыв произошел не только по вертикали — между человеком и высшим миром, между человеком и самим Богом, но и по горизонтали — между человеком и окружающим, объективным миром. И форма вещей стала скорлупой — ему даются кожаные одежды, получаются, и человек плотно завесил свое существование. Новая форма становится преградой, и Богом созданная суть всех вещей уже не просвечивает за формой, а как бы за ней скрывается.

И человек — в меру своих усилий, прозорливости, таланта — может чуть-чуть эту сущность прозревать. И это относится не только к окружающему миру — это относится к собственному бытию человека. Сущность часто становится для человека чуждой субстанцией, чужой в собственном теле. С этим связаны чувства определенной нереальности, безмерности человеческого существа.

И вот тут, как мне хотелось бы верить, искусство и художественное творчество может помогать, в том числе и когда разрабатывает самые обычные сюжеты, а не только впрямую связанные с религиозной окраской. Потому что главное в создании художественного образа можно определить как прозрачность формы. Художник возвращает прозрачность облику существ, людей, и они начинают дышать какой-то внутренней жизнью и обнаруживают, что в них есть некая тайна. Не всегда это, конечно, само Божественное присутствие, но некий опыт, свет, те энергии, которые пропитывают собою мир.

До этого трудно добраться, и далеко не каждый художник на такой высоте находится. Но просвечивает душа, просвечивает Богом созданная жизнь во всем ее многообразии. И само ощущение внутренней ценности духовной жизни всех вещей приближает к тому первоначальному райскому состоянию Вселенной. Потому что, если форма закрывает все, если мы не чувствуем Божественного начала во всем окружающем, начиная с другого человека, то это как раз шаг к тому самому миру, где Бога нет и который, собственно, в сущности является адом, как говорят мудрые опытные люди.

С другой стороны, если я работаю над тем, чтобы в вещах начинала просвечивать эта внутренняя жизнь, в конечном счете, ведущая к видению Божественной искры во всем, то это шаг к тому, чтобы Бог был во всем. А когда Бог во всем — это уже образ Рая.

Был такой великий суфийский поэт Руми. Он сказал так: «Каждая вещь денно и нощно являет нам Господа, но лишь некоторые из нас осознают это, а большинство — нет». Так вот, искусство может помогать тому, кто способен это увидеть.

Чем больше мы видим, тем больше в нас самих телесность перестает быть кожаной одеждой, начинают просвечивать одежды первичные, и тем ближе мы, наверное, к чувству реальности того первозданного мира, который мы называем раем.

Православие и мир