Видеть свет в полумраке мира.
Митрополит Антоний о красоте и искусстве

В предыдущем номере, в рубрике «Нужная книга», мы сообщили о выходе из печати впервые полностью опубликованных в России лекций, которые митрополит Антоний Сурожский прочитал в 1982 году в Университете графства Кент, во время чтений, посвященных памяти знаменитого поэта Т.С. Элиота.* Сегодня мы предлагаем читателю несколько почти наудачу выбранных фрагментов, которые дают представление об основном содержании и стиле этих лекций-бесед. Переводчики и издатели с удивительной бережностью передали во многом импровизационную устную речь владыки Антония, не «сглаживая» и не уподобляя речи письменной; сохранили его интонацию и атмосферу живого общения, которая создавалась при каждом его выступлении.

Митрополит Антоний был священником и врачом, но, когда я читаю его книги (вернее, записанные проповеди, лекции, беседы по широкому кругу вопросов), у меня всякий раз возникает странное чувство. Он прожил долгую жизнь монаха, священника и врача, но кажется, что он был и художником, и воином, и учёным, и отцом семейства, настолько глубоко, как бы из глубины личного опыта, он понимает каждого из них. И притом во всех случаях он остаётся священником, потому что видит священный «стержень» всякой жизненной ситуации, всякой профессии, И потому может сказать что-то существенно важное и вступающему в брак, и врачу, и воину, и художнику...

В «Элиотовских» лекциях он говорит об очень тонких, неочевидных вопросах психологии художника, художественного творчества. О том, что для художника красота – это, в первую очередь, прозрачность внешней формы людей и вещей, через которую светит душа, а потому прекрасным оказывается то, что в обычной жизни, для обычного глаза, совсем таковым не выглядит. О том, что художник в моменты творчества, по слову М. Бахтина, вненаходим своему предмету – внутренне сливается с ним, но одновременно видит незаинтересованным взглядом, не вожделеет и не боится его, ценит его таким, каков он есть и за то, что он есть, а не в зависимости от того, что он может значить для него лично. («Всё любя, ничего не желать», как сказано у Есенина.)

Произведение искусства – это … действие, которое совершается за пределами всякого понимания и сознания самого создателя. И это требует сотворчества создателя и тех людей, которые увидят его произведение. Это может быть один человек или целое поколение… В истории искусства можно столкнуться с целыми периодами, и каждый период по-разному отвечает на искусство предыдущей эпохи, созданное в других условиях.

Формы искусства очень часто, намного чаще, чем кажется, зависят от эпохи, контекста, в котором они создаются, … но содержание – если искусство подлинно, а не просто копирует видимую реальность – доходит до нас через века. Если мы возьмём, к примеру, древнегреческую скульптуру, если мы возьмём любое из великих произведений искусства любой страны или цивилизации, возможно, мы почувствуем, что сами не стали бы выражаться именно так. … Мы не стали бы следовать таким традициям – художественным , живописным или музыкальным, но мы выражали бы то же самое. … Конечно, есть люди, которые стремятся просто воспроизводить окружающую их реальность, … но это не искусство. И произведение ещё дальше от искусства, если его используют для каких-то внешних целей (с.44-45).

Я не знаю, читали ли вы, что пишут об искусстве с точки зрения психоанализа… У них произведение искусства оказывается не чем иным, как отражением мыслительных, психических – нарушенных в большей или меньшей степени – процессов, происходящих внутри художника, и помимо этого в нём больше ничего нет. … Мы можем легко стать жертвой такого подхода, если будем подвергать произведение искусства логическому анализу, не замечая того, что художник вложил в него бессознательно. Бессознательно не означает «неразумно» или «по глупости». Это значит, что то, что он вложил, превосходило его самого: он увидел не что большее, чем сам мог осознать. … Он творит, выходя из себя – я не говорю сейчас об экстазе, который описан, например, в житиях святых, но о состоянии предельной восприимчивости, которая обычно ему не свойственна. В этот момент он уже не тот человек, который… раздражается, когда он бреется и вода кажется ему слишком холодной, который придирчив к тому, что ему подали на обед, это не тот человек , который одевается как денди, – в этот момент всё это исчезает, потому что он увидел нечто в высшей степени значительное, но не смог это проанализировать (с.55-56).

Иконы – это определённое слово о мире, в котором мы живём. Но… есть нечто большее, чем сама икона, связанное с тем словом, которое икона должна передать. … Несмотря на то что икона – это окно в вечность, есть вечность, которую икона не может раскрыть. Я могу выразить это с помощью другого образа – образа витражного окна. Мы не можем видеть свет – свет, который нас окружает, который даёт нам видеть всё, что вокруг нас, но который сам в какой-то мере остаётся невидимым. Витраж … в своём сюжете … сообщает нам нечто, например, о жизни Христа, какого-либо святого или о событии, своими красками он доносит до нас этот рассказ с помощью силы красоты. Но… мы должны помнить о том, что и сюжет, и красота раскрываются благодаря свету, который исходит извне; и я думаю, что то же самое можно сказать об иконах. Но если через созерцание икон, через понимание того, что есть икона, мы научились видеть мир как икону, то мы должны обратиться к окружающему нас миру и в том полумраке, который представляет собой мир, в котором мы живём, научиться сквозь тьму видеть свет. Здесь я напомню слова православного епископа, которые я приводил раньше: «Когда Бог смотрит на человека, Он видит в нём не добродетели или достижения, которых может и не быть, но ту красоту, которую ничто не может уничтожить» (с.57-58).

Психоаналитики… рассматривают искусство как процесс придания объекту души, утверждая таким образом… что ни один объект не имеет в себе содержания, которое может быть воспринято нами; именно мы одушевляем объект, придаем ему значение… А есть другой подход, которого придерживалось и придерживается множество древних и современных писателей: они говорят, что есть нечто вне нас, что может быть названо красотой или уродством. … Давным-давно в Персии жил… поэт по имени Меджнун. Всю жизнь он посвящал стихи своей возлюбленной Лейле.

Эти стихотворения были так прекрасны, и такой прекрасной была в них Лейла, что шах решил: он должен непременно увидеть героиню этих стихов. Лейлу привели к нему и, пользуясь своей властью, он приказал ей снять паранджу. Но как только она сделала это, он в ужасе отпрянул… Шах повернулся к Меджнуну и сказал: «Меджнун! Как ты можешь говорить о красоте Лейлы? Она же отвратительна!» А Меджнун отвечал ему: «Чтобы увидеть красоту Лейлы, нужно иметь глаза Меджнуна».

Конечно, можно сказать, что это карикатура и невозможно говорить об этом таким образом. Но я бы сказал, что это не только возможно, но именно так всегда и происходит. Для того чтобы видеть красоту человека там, где другие её не замечают, достаточно полюбить его. И та красота, которую мы видим, действительно есть, только мы относим ее не к внешним чертам лица и не к телосложению. Мы видим сквозь это сияние личности. … Не всё равно, с каким отношением мы смотрим на объект. … Такое состояние, когда, глядя на предмет, мы думаем: «Мне совершенно всё равно, что это такое», не даёт нам увидеть тайну этого предмета. Её могут нам раскрыть любовь или ненависть… Ненависть находит те черты, которые можно критиковать, отвергать, которые отталкивают нас от предмета. То же самое можно сказать о страхе или других видах отрицательного отношения к человеку или предмету. С другой стороны, любовь, которая есть открытость, доверие, уверенность … может открыть перед нами красоту.

В большинстве случаев мы реагируем на обстоятельства, на людей, на живых существ очень личным образом. Мы думаем о людях, или, скорее, отзываемся на них в зависимости от того, что они для нас представляют: угрозу или большую радость, что-то положительное или что-то отталкивающее. Когда мы оказываемся лицом к лицу с источником опасности, у нас нет времени, но в первую очередь у нас нет даже намерения увидеть, насколько он прекрасен. Мы видим в нём только то, что в общем смысле можно назвать уродливым. Но когда мы смотрим на то же самое, чувствуя себя в безопасности, мы можем разглядеть красоту. … Если кому-то из нас пришлось бы оказаться рядом с живым тигром, который сбежал из клетки, у нас не было бы ни времени, ни желания рассматривать красоту этого животного, его грациозные движения, восхищаться тем, как целеустремлённо он сгибается к земле, готовясь к прыжку. Почему так? Потому что в центре мы сами, а не животное. И наоборот, когда животное заперто в клетке, мы … возможно, даже восхваляем Бога, создавшего такое целеустремлённое существо. …Если мы будем способны на умозрение, на видение, мы сможем обрести … беспристрастность общения… Это значит, что через созерцание красоты, через умение воспринять красоту можно, выражаясь словами Шопенгауэра, преодолеть какую-то дикую жадность по отношению к жизни и обрести равновесие, нисколько не снижающее интенсивности жизни, но избавляющее нас от жестокости хищника, с которой мы так часто относимся к жизни и к нашим ближним (с.64–70).

Искусство… интересно тем, что здесь форма выражения… рождается из опыта и представляет собой воплощение содержания, которое облекается в эту форму благодаря художнику… И затем и для него и для людей, которые принадлежат с ним к одной культуре или разделяют тот же духовный, интеллектуальный или эмоциональный опыт, эта форма передаёт частичку его собственного … целостного знания. Потом проходят век за веком, но форма остаётся прежней. Мы видим произведения искусства. созданные сотни, тысячи лет назад, и не всегда можем восстановить замысел человека, который их создал, например, если произведение родилось из религиозной традиции, которая вымерла и сейчас нам недоступна или о которой мы можем только строить догадки, но не жить в ней, или если оно принадлежит к культурной традиции, которая нам недоступна… Тогда перед нами оказывается форма, которая требует от нас какого-то отклика, и этим откликом иногда может стать новое содержание – не совершенно оторванное от того содержания,… которое было источником этого произведения искусства, но новое, рождённое из того немногого, что знаем мы, из того немногого, что мы можем воспринять, и из всего того, что есть внутри нас самих. В этом случае в существующую форму вливается то содержание, которое, возможно, изначально в ней отсутствовало или присутствовало как часть всеобщего человеческого опыта, а не конкретного опыта в данном времени, пространстве и истории (с.110-112).

Об этом он (Достоевский) писал не один раз: если в обществе или у отдельного человека нет ничего, к чему можно стремиться, если люди «удовлетворены по горло», они впадут, вместе или по одиночке, в какую-то тоску, даже сами будут растравлять в себе эту тоску, искать другого идеала в своей жизни и, от усиленного пресыщения, не только не будут ценить того, чем наслаждались, но даже сознательно будут уклоняться от прямого пути, раздражая в себе посторонние вкусы. Нездоровые, острые, негармонические, иногда чудовищные. И здесь решающую роль в различении красоты играет нравственное суждение.

Когда я говорю о нравственном суждении, я не имею в виду предвзятые принципы, которые требуют отказываться от одних форм искусства в пользу других. Я говорю о восприимчивости, которая позволяет человеку сказать: «Это мелко, это унижает меня это ниже меня, это ниже человеческого достоинства, это угашает дух, это противоречит жизни; это разложение, это смерть, это мерзость.» …Я бы назвал это порнографией, и, к сожалению, в том обществе, в котором мы живем, где так мало борьбы за жизнь, мы так легко попадаем в сети, принимая то, что должно отталкивать нас, потому что это отрицание целостности и достоинства (с.149~151).

– Считаете ли Вы, что в высоком искусстве должно обязательно присутствовать нравственное содержание?
– Да, я так считаю. То есть я полагаю, что искусство должно заключать в себе содержание, и это содержание должно быть таково, что когда оно оказывается перед тем, кто его воспринимает, зритель или слушатель вырастает над тем, что он есть, а не опускается ниже. Конечно, я говорю исходя из собственной предвзятости, но вы задали вопрос мне лично, поэтому я отвечаю так: да, конечно, иначе это будет псевдоискусство, это эксплуатация, профанация искусства, это насилие над формой, это измена искусству как способу общения, это искусство, стремящееся уничтожать, вместо того, чтобы создавать (с.160).