Признаюсь: я бываю на выставках гораздо реже, чем следовало бы мне по роду занятий.

Но недавно пошёл в Третьяковку посмотреть не­известного мне бурятского художника Зорикто Доржиева, и это дало повод для размышлений, поделиться которыми сейчас могу лишь кратко и конспективно. Начну с общего впечатления.

Один композитор и мыслитель нашего времени утверждает, что искусству в настоящем смысле сло­ва пришёл конец, а то, что делают нынче живопис­цы, музыканты, поэты, – это уже не художествен­ные произведения, а "симулякры". Надеюсь, это не так (искусство и раньше, случалось, хоронили очень умные люди), но факт некоего безвременья налицо. Ни традиции XIX века, ни новации века ХХ уже не производят жизнеспособного потомства. А на фоне их угасания идут парады актуально-концептуальных голых королей, про замечатель­ные одежды которых нам с серьёзными лицами рассказывают молодые арт-критики...

Как тут не удивиться появлению художника, который не "прикалывается", не экспонирует на­тянутые верёвки, аптечные склянки или двери, выломанные при ремонте в соседнем дворе, не считает нужным выходить из плоскости картины в "реальное пространство" и т.д., а мастерски пишет красками по холсту, причём пишет – как двести лет назад! – людей, животных, деревья и выглядит при этом настолько современным, насколько это вообще возможно?

Второй сюжет. В былые времена можно было век прожить, даже не подозревая, что существуют другие лица, верования, танцы, другие языки, кроме твоего собственного, что так многолика наша земля! Сейчас, напротив, человечество стало таким единым (хотя бы и поневоле), настолько взаимо­зависимым во всем, что стираются неповторимые и ценные различия между нами, и называется это "глобализация". Общечеловеческое грозит обер­нуться безликим: никаким и ничьим.

Живопись Доржиева, по-моему, свидетельству­ет, что возможен плодотворный выход из этого противоречия между "своим" и "всеобщим". здесь прямо-таки осязаема глубокая этнокультурная основа, укоренённость человека в своих, степных, древних, а лучше сказать – вневременных цен­ностях. Это придаёт некую жизненность и мощь образам и самой живописной фактуре картин.

Но Доржиев – художник, освоивший русско-европейскую профессиональную школу и причастный к всемирной художественной культуре. В нём нет этнической замкнутости, которая сделала бы мир его картин чем-то непроницаемым, или неинтересным, или всего лишь занятным и причудливым для других людей.

Поэтому он может открыть свою культуру широ­кому миру, показать её как некую грань культуры общемировой. Он обладает тем, что М.М.Бахтин называл вненаходимостью: глубоко, кровно прича­стен "своему" и в то же время способен увидеть его как бы извне, со стороны, художественно оформить и предъявить миру.

Аналогии не бывают полными и бесспорны­ми, но мне, в связи со сказанным, вспоминается Армения Мартироса Сарьяна, Норвегия Эдварда Грига. Бурятию Доржиева я мог бы поместить в том же ряду.

Следующее сопоставление, наверное, покажется и вовсе неожиданным, каким показалось оно и мне, когда впервые пришло на ум. Это – сопоставление двух таких разных "буддийских" миров: Доржиева и Рериха. (Я не только имею в виду картины Ре­риха, но учитываю и его записи о кзатаившейся Срединной Азии, о встречах с ламами, о предани­ях, природных явлениях, сакральных символах.)

Не буду говорить об очевидных стилистических различиях представителя русского модерна – и художника, благополучно пережившего постмо­дерн, а попытаюсь, нисколько не настаивая на своей правоте, определить духовно-содержательные отличия.

Рерих изображает земные реа­лии Востока как знаки присутствия некоего мистического мира, о кото­ром он, условно говоря, "уже зна­ет". Так, тень невидимого Учителя проецируется на изображаемый художником склон горы. Он как бы "сверху" проникает в этот мир и показывает, что земная, физиче­ская реальность отображает более высокую, "гиперфизическую".

Доржиев, как мне представля­ется, идет противоположным, или встречным, ходом. Он прорастает из "этой", здешней приро­ды, быта, традиции во всей их полновесной, даже тяжеловесной телесной конкретности и, словно непреднамеренно, даёт ощутить её потаённое, са­кральное значение.

Может быть, вернее говорить не о различии путей, а о различии акцентов? Может быть, это разное соотношение духовно-символического и материального можно проследить и в творчестве других художников, в целых художественных направлениях? Если это так, то проблема может стать перспективной для преподавания МХК, для осмысления связи художественной культуры и религиозного опыта народов, может лечь в основу интересных творческих проектов.
И последнее соображение, навеянное выставкой. Соображение, которое вплетает во все тревоги. Мне показалось (подчеркиваю: показалось), что работы Доржиева последних лет – не лучшие у него. Никто, понятно, не обязан и не может всякий раз создавать нечто лучшее, чем вчера! Тревогу вызывает то, что эти картины порой приобретают черты несколько манер­ной игры во внешнюю экзотику, что отдаляет от корней, но, вероятно, гарантирует интерес и успех у поверхностного зрителя. В чём и состоит опасность.

Впрочем, даже если это мне не показалось, а действительно имеет ме­сто, речь, я уверен, идёт лишь об эпизоде в твор­ческой жизни молодого ещё художника 3орикто Доржиева. (См. 1 и 4 стр. обложки.)

А. Мелик-Пашаев