История первая.
Моцарт пишет концерт для фортепиано.

Всё, что связано с детством Вольфганга Амадея Моцарта, плохо умещается в педагогические рамки. Ясно почему. Ведь никто раньше не сталки­вался с подобными чудо-детьми. Никто и никогда. Это был дар свыше. Непонятный и загадочный. Можно представить себе, как не просто было вос­питывать такого сына его родителям. Особенно отцу, учителю музыки, хорошему музыканту и композитору Леопольду Моцарту. Поэтому вряд ли можно всерьёз осуждать Моцарта старшего за его, с точки зрения сегодняшнего дня, "непеда­гогичное" поведение, когда он организовывал по всей Европе концерты совсем маленького 4-летнего Вольфганга и 6-летней дочки Наннерль. Концерты, оказавшиеся слишком тяжёлыми для маленьких музыкантов. Повторяем, никто раньше не знал, как воспитывать таких детей. Да и сейчас, честно говоря, мало кто знает. И всё же, как минимум, одна удивительная история, произошедшая с са­мым великим вундеркиндом всех времён и народов, представляет явный педагогический интерес.

Однажды, когда Вольфгангу была 3,5 года, папа пришёл с работы домой и увидел необычную картину. Сынок сидел за столом и что-то энергич­но писал чернилами на нотном листе. Малыш так был увлечён своим занятием, что даже не заметил прихода отца. Он перепачкал в чернилах всё, что только можно было перепачкать: одежду, руки, лицо, стол. Даже пол вокруг стола был залит чер­нилами. Огромные чернильные кляксы покрывали и уже исписанные нотами листы, разбросанные по всему столу.

Леопольд взял уже написанные листы, долго всматривался в ноты, проступавшие из-под черниль­ных клякс и помарок, и был потрясён до глубины души. Его крошечный сынок написал концерт по всем правилам композиторской техники. Более того, темы концерта были оригинальные, собственного со­чинения. Невероятно. Удивительно. Сказке подобно. "Как он мог это написать? – изумлённо спрашивал себя Моцарт-старший. – Ведь никто его не учил. Как будто рукой малыша водила рука Бога".

- Молодец, – похвалил Вольфганга папа.

– Ты написал очень хорошую музыку. Потом он начисто переписал концерт и сыграл его. Это было первое произведение будущего великого композитора.

Нам есть чему поучиться в этой ситуации у Лео­польда Моцарта. Он не отругал сына за испачканные пол и одежду. Не выбросил покрытые кляксами листы нотной бумаги в мусорное ведро. Напро­тив, бережно собрал нотные листы и переписал их начисто. Похвалил малыша. Всегда ли мы так внимательно и с уважением относимся к творче­ству наших детей, не обязательно музыкальному? Шестилетняя Ирочка выстроила красивый узор из кубиков на полу, а мама разбрасывает кубики и ругает дочку: "Что ты весь пол заняла. Негде пройти". Пятилетний Серёжа бьёт по клавишам и что-то напевает. Он сочинил песню и пытается сам себе сыграть аккомпанемент. "Прекрати сейчас же! Хватит шуметь! Займись каким-нибудь делом", – прогоняет его от инструмента папа. Так мы, сами того не сознавая, зарываем в землю талант ребёнка. Тушим маленькие, ещё совсем слабенькие искорки зарождающегося детского творчества. Искорки, ко­торые могли бы разгореться в пламя. Могли бы сде­лать талантливого ребёнка талантливым взрослым.

История вторая.
Мелодия, услышанная до рождения.

Педагогические теории далеко не всегда ка­жутся очевидными. Особенно, если говорить о теориях, так или иначе связанных с музыкаль­ным воспитанием. На наш взгляд, это происходит потому, что благотворное влияние правильного музыкального воспитания не так заметно, как влияние воспитания физического или, скажем, трудового. Не так заметно и трудно измеримо. Например, практически невозможно доказать, что ребёнок, полюбивший классическую музыку, становится добрее. Обладает более тонкой духовной организацией. Способен в большей степени, чем ребёнок, музыкального воспитания лишённый, к сочувствию, милосердию, состраданию. К тому, чтобы почувствовать боль другого человека.

Примерно так же обстоит дело и с мнением учёных о том, что дети, которые слушали клас­сическую музыку ещё до рождения, находясь в животе матери, лучше развиваются физически, более продвинуты интеллектуально, легче обучае­мы. Впрочем, последнюю теорию в какой-то мере подтверждает эта удивительная, почти невероятна история. Её рассказала нам хорошая знакомая, не доверять которой у нас нет оснований.

Виолончелистку Ирину Кулешову (фамилия и имя по её просьбе изменены) мы знаем со студенче­ских лет. Она училась в институте имени Гнесиных, что бывает не часто, на двух факультетах, струнном и композиторском. Подавала как виолончелистка большие надежды, могла стать солисткой, но не получилось. С момента окончания института и до сих пор она работает педагогом музыкальной школы. В молодости Ирина пыталась сочинять музыку, даже написала симфонию и концерт для виолончели с оркестром, но, кроме нескольких небольших пьес для виолончели, опубликовать ей ничего не удалось. Потом пошли семейные за­боты, дети (у Ирины трое детей, два мальчика и девочка) и мечты юности стать композитором так остались мечтами.

Своего старшего сына, Вову, Ирина начала учить музыке с пяти лет. Сначала учила на виолончели сама. Потом отдала в музыкальную школу по классу фортепиано. Однажды, когда Вове испол­нилось десять лет, Ирина услышала, как он наи­грывает мелодию, которая что-то ей напоминала. Что-то давно забытое из прошлого.

- Что это за мелодия? – спросила она сына. – Где ты её слышал?
- Я не знаю.

- Как это не знаешь? Такое не может быть.
- Ну, честное слово не знаю. Почему-то она при­шла мне в голову.

Ирина мучительно вспоминала, откуда она сама знает мелодию, которую играл Вова. Даже ночью долго не могла уснуть. И наконец вспомнила. Это была главная тема концерта для виолончели, ко­торый она писала как дипломную работу при окон­чании композиторского факультета. Вспомнила и другое. В то время она была на шестом месяце беременности и часто играла эту тему дома. Самое любопытное было то, что эту мелодию позже она заменила на другую и никогда больше её не испол­няла. Даже рукописные ноты при переезде куда-то затерялись. Вывод напрашивается один: Вова мог услышать мелодию только находясь ещё в животе.

Услышав от Ирины эту историю, мы новыми глазами взглянули на открытие, сделанное в на­чале 80-х годов прошлого века врачом-педиатром, доктором медицинских наук М.Г. Лазаревым. Врач утверждал, что ребёнок ещё в дородовой период положительно реагирует на классическую музыку. Метод Лазарева прост и доступен любой маме по­сле 16 недель беременности, когда между мамой и будущим ребёнком устанавливается контакт и понимание. Достаточно несколько раз в день на 5-7 минут приложить к животу наушники, через которые самый юный слушатель будет получать удовольствие от тихой, мелодичной, лучше всего, классической музыки.

Два примечания от редакции.

Первое. Доказать, что человек, благодаря музыке, стал добрее, в самом деле невозможно. Но показать. к примеру. что занятия ребёнка музыкой и другими искусствами делает гораздо менее вероятным асоциальное, криминальное. саморазрушительное поведение в будущем – очень даже можно, и с этим как раз связана тема артпрофилактики, которую мы подняли и предполагаем вести постоянно.

И второе. Существуют достоверные данные о том, что ребёнок, едва родившийся на свет, воспринимает как «свою», отзывается на ту музыку, которую положительно воспринимала мать, когда они ещё были единым орга­низмом. Отсюда вытекает важная рекомендация будущим мамам: внимательно отнестись к своим музыкальным при­страстиям, чтобы в дальнейшей жизни ребёнок восприни­мал как «свою» целительную музыку, которая благотворна для души и тела.

История третья.
Музыка передаётся мысленно.

Мы неоднократно писали о том, что успех в музыкальном воспитании определяется, главным образом, ответом на один вопрос. Всего на один. Любят или не любят родители классическую му­зыку? Причём имеем в виду не то, что они об этом ребёнку говорят, а то, что происходит на самом деле. Потому что обмануть детей, даже совсем маленьких, в этом вопросе, практически, невоз­можно. Все дети – экстрасенсы и прекрасно ощущают малейшую фальшь и неискренность. Они безошибочно, каким-то непостижимым образом чувствуют, нравится вам та или иная музыка или оставляет равнодушными. На эту тему приводим даже не одну, а две истории. Первую мы услыша­ли недавно по телевизору в интервью с известным американским кинорежиссёром и музыкантом Дэ­видом Кит Линчем, лауреатом престижной золотой пальмовой ветви за 1996 год. Вторая произошла много лет назад с одним из авторов, была забыта и неожиданно всплыла в памяти после прослуши­вания интервью. Вот что ответил кинорежиссёр на вопрос корреспондента, о самом удивительном случае, который произошёл с ним во время съёмок?

Был такой случай. Он произошёл сравнитель­но недавно, во время съёмок фильма "Малхолланд Драйв". Вы знаете, что в моих фильмах музыка имеет большое значение. Подчас решающее. Поэтому выбор композитора, который будет писать музыку к фильму, для меня очень важен. К счастью, есть композитор, которому я доверяю, музыкальные вкусы которого близки моим. Это мой близкий друг, композитор Анджелло Бидаламенти. Хотя он живёт в Риме, а я в Лондоне, это не мешает нам довольно часто общаться, и мы к тому времени уже сделали вместе несколько фильмов. В "Малхолланд Драйв" музыка – почти главный герой. Анджелло и я это прекрасно понимали. Поэтому я решил на несколько дней полететь к нему, чтобы попытаться сочинить музыку вместе. В день отлёта я сидел на скамейке в зале ожидания и прислушивался к объявлениям по радио. Кругом царила обычная в большом аэро­порте неразбериха: шум, суета, крики детей. И вдруг неожиданно в какой-то момент сквозь эту суету и шум зазвучала музыка. Я замер поражённый. Музыка ясно и отчётливо звучала внутри меня. И не просто музыка, а именно та музыка, которая нужна была моему фильму.

Через несколько часов мы встретились с Би­даламенти. По дороге из аэропорта домой он был не такой разговорчивый, как обычно и загадочно молчал.

- Что-нибудь случилось? – спросил я.
- Да, случилось.

- Что такое?
- Погоди, сейчас приедем домой, узнаешь.

Дома он сразу повёл меня к роялю: "Послушай, Дэвид. Думаю, это то, что нам надо. Пришло в го­лову буквально несколько часов назад. По дороге аэропорт". И он заиграл. Этого не могло быть! Этого просто не могло быть! Анджелло играл ту самую музыку, которую я услышал в лондонском аэропорту Хитроу.

Удивительная история Дэвида Линча напом­нила другую, которая произошла много лет назад. Рассказывает один из авторов.

После окончания института им. Гнесиных я некоторое время работал солистом московской об­ластной филармонии. Разъезжал с концертами по российским городам и весям, в основном, от Москвы отдалённым. Концерт, о котором хочу рассказать, был достаточно важным, так как приурочивался к открытию только что построенного концертного зала. На концерте должно было присутствовать городское начальство, а все билеты были задолго проданы. И тут возникли непредвиденные обстоя­тельства. Сначала, буквально, перед самым отлё­том заболела мой концертмейстер. Найти другого концертмейстера в Москве уже не было времени. Пришлось срочно связываться с Иркутском и ис­кать замену там. Предполагалось, что я прилечу на несколько часов раньше, и мы успеем провести хотя бы небольшую репетицию. Но все карты спутала плохая погода. Сейчас уж не помню, то ли в Москве, то ли в Иркутске. Вылет задерживался. Короче, не только никакой репетиции не получилось, но и на концерт я приехал с опозданием минут на двадцать. Публика волновалась, и надо было сразу начинать. Даже с концерт мейстером, молоденькой, симпатич­ной девушкой, не успел пообщаться. Программа была несколько необычная: первая часть концерта Глазунова и первая часть концерта Чайковского. И тут вышла накладка. До сих пор не знаю, то ли ошибся, то ли концертмейстер. Я был уверен, что сначала исполняется концерт Чайковского и опустил скрипку, приготовившись настроиться на долгое, мечтательно-романтичное вступление, а концертмейстер заиграла краткое, стремительное (всего две триоли: та-та-та, та-та-та) вступление к концерту Глазунова. 3а доли секунды, которое это вступление длится, я непостижимым образом успел вскинуть скрипку и заиграть. Весь концерт (были и пьесы на бис) сыграл как в угаре, в полушоковом состоянии. Позже даже попал в больницу с нервным расстройством, где пролежал более месяца.

Через некоторое время я переиграл руку и от концертной деятельности отошёл. Но с того зло­получного дня концерт Глазунова слышать не мог. При звуках вступления со мной происходило что-то непонятное: дыхание учащалось, выступал холодный пот, сердце начинало бешено стучать.

А теперь время для второй истории. Когда на­шему сыну было 3 или 4 месяца мы с женой наш­ли хорошее средство его успокаивать. Включали долгоиграющую пластинку (тогда они ещё были в моде) с классической музыкой, и малыш лежал спокойно, пока не наступало время её перевораивать на другую сторону. Об этом мы узнавали по его плачу. Однажды, когда меня не было дома, жена поставила пластинку, где Леонид Коган играл концерт Глазунова. В моём присутствии этот кон­церт она, зная о моей реакции, никогда не ставила. И тут случилось неожиданное. Маленький Саша с первых же звуков концерта заплакал. Причём как-то особенно громко и яростно. Почти закри­чал. Каким-то образом моя реакция на концерт Глазунова передалась ему.

Для нас эти истории – ещё одно подтверждение, что как сама музыка, так и отношение к ней близ­ких людей (родителей, друзей) непостижимым об­разом передаётся. Другими словами, если хотите, чтобы ваши дети полюбили классическую музыку, вы должны полюбить её сами. Это непременный закон, строгий и почти не знающий исключений.

История четвёртая.
Музыка помогает до конца остаться человеком.

Сегодня трудно найти жителя земли, который бы не слышал о трагическом крушении "Тита­ника", самого большого пассажирского лайнера своего времени, во время которого погибло более полутора тысяч пассажиров и членов команды. Об   этой трагедии написаны книги и созданы художе­ственные фильмы. Но мало кто знает о героическом подвиге музыкантов симфонического оркестра, которые были на этом корабле. Эта история об их подвиге и об удивительной силе музыки.

Лео и Жанна Борден сели на лайнер 11 апре­ля вечером в небольшом портовом французском городе Шербур, известного нам, в основном, по музыке к фильму "Шербурские зонтики". Лео работал клерком в небольшом банке, Жанна была начинающая художница. Три месяца назад они поженились и, можно сказать, что это было их свадебное путешествие. Первый день на корабле прошёл замечательно. Реклама путешествия, ко­торой были переполнены все газеты уже в течение двух месяцев, не обманула. Каюта второго класса была, действительно, комфортабельна, питание в ресторане вкусное и разнообразное, команда на редкость вежлива и предупредительна. Несмотря на ветреную погоду, молодожёны после завтрака целый час гуляли по палубе, любуясь неспокой­ным морем, а после обеда играли в мяч в специ­ально оборудованном зале. Вечером в программе были указаны мероприятия в двух других залах. В одном – танцы под негритянский джаз-банд, в другом – концерт классической музыки в исполне­нии симфонического оркестра. Тут мнения Жанны и Лео разделились. Лео хотел пойти на танцы, Жанна на концерт. Сошлись на компромиссном варианте: "Давай, сначала прослушаем первое от­деление концерта, – предложила Жанна. Оркестр будет играть мою любимую фантазию "Франческа да Римини" русского композитора Чайковского. А потом, если захочешь, потанцуем". "Фантазия" русского композитора понравилась Лео, и он согла­сился остаться и послушать ещё одно заявленное в программе произведение – концерт для скрипки Мендельсона. После окончания первого отделения они пошли на танцы и только в половине двенад­цатого вернулись в каюту.

– Великолепный день, – сказал Лео, раски­нувшись в кресле. – Надо мне было выбирать профессию моряка, а не торчать, как проклятый, целый день в банке.

- Ну нет, – рассмеялась Жанна. – Тогда бы ты постоянно был в море, а я каждый день должна была бы, как ты выражаешься, "торчать" на бере­гу и высматривать, когда появится твой корабль.

- Почему на берегу? Ты бы работала на кухне или официанткой в ресторане. И у нас бы была такая же отдельная прекрасная каюта и...

Лео не успел закончить фразу, потому что в этот момент раздался громкий скрежет, корабль сильно тряхнуло и погас свет. Трагедия века на­чиналась. Было 12 апреля 1912 года. 00 часов 40 минут. Лео и Жанна выбежали в коридор, потом вместе с другими пассажирами на палубу. Никто ничего не знал и не понимал.

Дамы и господа, сохраняйте спокойствие, – кричал в рупор помощник капитана. – Корабль столкнулся с айсбергом. Сейчас спустят спасатель­ные шлюпки. Сначала садятся женщины и дети.

Нет, – сказала Жанна. – Я не сяду в шлюпку без тебя.

В это время нос корабля, где были основные пробоины, резко пошёл вниз, и налетевшая волна смыла несколько пассажиров за борт. Началось нечто невообразимое: безумные крики, плач детей, всеобщая паника.

И вдруг что-то изменилось. Произошло что-то удивительное и непонятное. На палубу 4Е, где были каюты второго класса и, где были расположе­ны каюты оркестрантов, вышел с музыкальными инструментами оркестр в полном составе. Дирижёр взмахнул палочкой, и среди всеобщей паники и безумия зазвучала музыка. Могучая, неземная, всё покоряющая музыка Бетховена. Зазвучала его 5-я симфония. С вечной, грозно напоминающей о неизбежности конца – "и это пройдёт" – темой судьбы. И случилось невозможное. Не на всём ко­рабле, на других палубах музыку не было слышно, но на палубе 4Е~ паника прекратилась. Те, кому находилось место, садились в шлюпки. Кому места не хватило (Жанна не покинула Лео), принимали смерть величественно и спокойно. В том числе, музыканты оркестра. Случилось чудо. Великая, божественная музыка Бетховена помогла людям до последнего момента остаться людьми.

Когда говорим о воздействии музыки на челове­ка, в том числе на ребёнка, то всегда вспоминаем об этой удивительной истории. В заключение нам кажется уместным привести несколько высказы­ваний о влиянии музыки великих людей.

Ф.Ницше: "Без музыки жизнь была бы ошибкой".

Р.Фрай: "Бах заставляет меня поверить в Бога".

А.Герцен: "Музыка одна может перенести тре­пет одной души в другую".

Л.Бетховен: "Музыка – это высшее достижение мудрости и философиия".

В.Гюго: "Музыка выражает то, что невозможно передать словами и о чём невозможно промолчать".

История пятая.
Музыка помогает выжить.

Многие папы и мамы считают, что музыкаль­ное воспитание (другими словами, воспитание у ребёнка любви к хорошей музыке) – это, основном, для общего развития или чтобы перед гостями показать, что и у нас "барышни тоже на фортепианах могут играть". История, которую хо­тим рассказать, подтверждает, что это не так. Что великая музыка, если ты её понимаешь и любишь, может поддержать в трудную минуту. Спасает от голода. Помогает выжить.

Говорят: "Когда гремят орудия – музы молчат".

В страшное лето 1941 года в блокадном Ленин­граде это правило не только было нарушено, но разлетелось вдребезги. 14 августа как обычно в 7 часов вечера 25-летний молодой человек в очках (в армию его не взяли по зрению) пришёл на сборный пункт дружины народного ополчения.

– Ты, Митрич, сегодня дежуришь на посту номер 5, – распределял дружинников Пётр Алексеев, высо­кий, невероятно худой старик. Дмитрий Дмитриевич Шостакович с трудом поднялся на крышу по чёрной лестнице. От постоянного недоедания (уже в то время с продуктами были проблемы) кружилась голова. Осмотрелся. Вдалеке выли сирены. Под домом прош­ли танки. Где-то полыхали пожары, и дым от них расползался по всему городу, но здесь, наверху, небо было ясным и звёздным. Трудно было поверить, что под таким сияющим, замершем в вечном спокойствии небом творятся ад и безумие. И вдруг из этих звуков, из полыхания пожаров, из бескрайнего звёздного неба зазвучала музыка. Светлая и возвышенная. Мелодия первой части будущей симфонии. В час ночи компози­тор пришёл домой, стараясь не разбудить спящую жену и двух детей, зажёг свечу (свет ночью отключали) и за­писал на чистом нотном листе: к15 августа 1941 года». Это был день начала работы над вошедшей в историю Ленинградской, 7-й симфонией.

15 сентября началась ленинградская блокада.

К этому времени уже были написаны две части симфонии. 5 ноября, ночью, Шостаковича на ма­леньком военном самолёте переправляют в Москву.

В январе 1942 года симфония была закончена. А уже 5 марта 1942 года она впервые была исполнена в Куйбышеве Государственным симфоническим ор­кестром СССР под управлением Самуила Самосуда.

Тут возникает много вопросов. Почему в эти невероятно трудные для советского народа дни исполнение 7 симфонии Шостаковича становится делом государственной важности? Как смогло руководство страны стать таким понимающим и музыкальным? Когда высшие руководители СССР, в том числе, разумеется, Иосиф Сталин, услышали 7 симфонию, им стало ясно какую великую, потря­сающую, всё побеждающую силу имеет эта музыка. Именно тогда великий диктатор произнёс слова, которые сделали возможным всё, что произошло дальше: "Пусть ленинградцы тоже услышат Седь­мую симфонию".

Далее происходят удивительные события. 2 июня в 5 утра в дверь дирижёра симфонического оркестра Ленинградского Радиокомитета Элиас­берга позвонили.

- Кто это мог быть так рано? – думал Карл Ильич, медленно, рассчитывая каждый шаг, продвигаясь к двери. Он жил один. Жена и двое детей успели эвакуироваться из города. 3а 10 месяцев блокады дирижёр отвык бояться ночных звонков, но когда открыл дверь, старые страхи всплыли заново. 3а дверью стояли трое в военном. Майор и два солдата. У одного из солдат в руке был большой свёрток.

- Карл Ильич? – вежливо взял под козырёк майор. Вам посылка из Москвы. Распишитесь.

- Что это? – удивился Элиасберг.

- 7 симфония Шостаковича.

Господи! Как он мог забыть. Ещё неделю назад звонил первый секретарь Ленинградского горкома партии Жданов и говорил, что принято решение исполнить Седьмую симфонию в Ленинграде.

- Андрей Александрович, кто будет играть? – удивился тогда Элиасберг. – У меня осталось всего 15 музыкантов, и те еле держатся на ногах. Мы уже три месяца не репетируем.

- Решение принято на самом верху, – оборвал его Жданов. – Так что нам придётся его выполнить. У Вас будут все полномочия. В случае трудностей зво­ните начальнику политуправления фронта генералу Холостову. – И Жданов продиктовал номер телефона.

Элиасберг с трудом отнёс свёрток в комнату и разорвал обёртку. Там были четыре большие нот­ные тетради и письмо:

«Дорогой Карл Ильич!

Знаю, как Вам тяжело, и поэтому не спрашиваю, как дела. Чувствую себя неважно. Нервишки расстрои­лись вконец. Очень переживаю за Иру и детей. Пытаюсь добиться их эвакуации, но пока не получается.

Посылаю симфонию. Исполнять её можно (далее подчёркнуто красным карандашом) только в полном составе: в том числе, 8 валторн и 8 тромбонов.

Всего доброго. Ваш Шостакович».

8 тромбонов и 8 валторн! Откуда их взять? Это просто нереально. Он набрал номер генерала Холостова. Тот поднял трубку сразу. Элиазберг разъяснил ситуацию.

- Так что, мы теперь воевать будем или играть? – рассмеялся Хо­лостов. Но судя по тому, что трубку он не положил, генерал уже получил указания свыше. Они помолчали. – Чем же я могу Вам помочь?

- Мне нужно, чтобы музыканты срочно вернулись с фронта.

- Но я понятия не имею, где они.

- Это я попытаюсь узнать.

Карл Ильич позвонил своему приятелю виолончелисту Борису Поляцкину, который жил в сосед­нем доме и который уже знал про разговор со Ждановым.

- Срочное дело, Боря. Подойди, пожалуйста.

Вскоре пришёл виолончелист, б5 лет (не призвали на фронт по возра­сту), небольшого роста в очках, до войны полный, с выпирающим животиком, а сейчас кожа да кости. Они сидели на кухне (там было теплее) и просматри­вали ноты симфонии. Элиасберг прочитывал лист, иногда что-то напевая себе под нос, и передавал его Поляцкину. Тот молча просматривал и складывал прочитанные листы на коленях. Кончили первую часть перешли ко второй.

- Давай паузу сделаем, – попросил Борис. – Уже не ноты, а мальчики кровавые в глазах.

Они прервались.

- Ну, что скажешь, Боря?

- Музыка гениальная. Но как её исполнить на­шими силами, не представляю.

- Вот и не представляю. Может, ты переписы­ваешься с кем-нибудь из оркестра?

- Да, переписываюсь. С Лёшей Софоновым. Скри­пачом. Помнишь его?

- Ну, конечно, помню. Так можно же найти его часть по номеру полевой почты, – обрадовался Элиасберг – Принеси его письмо, пожалуйста.

Возможно, Лёша знает кого-то ещё. Надо опросить всех из нашего орке­стра. Позвонить родным, которые не эвакуировались. Ты поможешь?

– Да. Конечно.

Так всё начиналось. Карл Ильич узнавал номер части артистов орке­стра, сообщал генералу Холостову. На другой день музыкант появлялся в Ленинграде. Система ~по указа­нию Сталина~ за много лет была отлажена и действовала безотказно.

Теперь каждое утро музыканты собирались на репетиции. Всем были выписаны дополнительные пайки. Некоторые оркестранты прилетели на военном самолёте из-за линии фронта. К концерту готовились как к важному сражению. "Нью­Йорк Таймс" писала: "Симфония Шостаковича была равносильна не­скольким транспортам с вооружением". Войскам Ленинградского фронта был отдан приказ: "Во время концерта ни одна бомба, ни один снаряд не должны упасть на город".

И вот наступил этот день – 9 августа 1942 года. Всё было почти как в мирное время. По Ленингра­ду были расклеены афиши. В зале филармонии зажглись огромные хрустальные люстры. Только публика была необычная: в потрёпанных гимна­стёрках, тельняшках, бушлатах. Примерно так же были одеты и оркестранты. Только Карл Ильич Элиасберг стоял за пультом во фраке и белоснеж­ной рубашке с бабочкой. По всему городу испол­нение концерта транслировалось через громкого­ворители. Его могли слышать и немецкие войска на передовой. Уже после войны два туриста из ГДР разыскали Элиасберга и сказали ему: "Мы слуша­ли симфонию в тот день. Именно тогда, 9 августа 1942 года, стало ясно, что война нами проиграна. Мы ощутили вашу силу, способную преодолеть голод, страх, даже смерть".