Последние встречи

Как я назову эти записи, я знал с самого начала. А почему – понял позже. Я ведь не имел тогда в виду, что вот-вот закончится жизнь моя или моих собеседников и персонажей. Но было, значит, интуитивное понимание того, что необратимо меняется время, что все привычное, хорошее и плохое, как говорил один философ, «отпадает в прошлое», и таких встреч, таких людей и отношений, таких разговоров и обстоятельств, как в те 1990-е годы, уже не будет. А когда эта смена времен отчетливо оформилась во всей нашей жизни, почему-то пропала и потребность что-либо записывать, оформлять словом эпизоды повседневности.

Кому эти встречи могут быть теперь интересны – право, не знаю. Мне кажется, тем, кто не жил в то время, покажутся странными и непонятными намерения, сожаления, бескорыстие, нелепость, простоватость и разговорчивость этих людей прошлого, а также и бытовые обстоятельства их жизни. Хотя…понимаем же мы кое-что даже в жизни людей других народов и тысячелетий.

- Раньше приедешь сюда, пива возьмешь. И этой стакан. Всего нас лишили.
- Чего?

- Ясное дело, не мы с тобой.
- Лишили-то чего?
- Всех удовольствий русских. Всех наших доступностей. Ради немногих лиц. Вон дома стоят – смотри.

- Говорят, плохо работали. Мы работали по 16 часов! По тридцать дней в месяц! И женщины! Обед – двадцать минут! В уборную сбегать не успевали!
- Тоже не очень-то весело…
- А интерес к жизни - был.
- В молодости все интересно.
- Жили, конечно, впроголодь. И при Сталине, и после… И до революции… Всегда русский народ жил впроголодь.

Сбил сам себя с толку и замолчал до конца поездки.

- Так он умница! – отвечает она ему, продолжая разговор.
- А на самом деле это были братья Жем-чуж-ни-ко-вы. Их три брата, и Толстой. Не тот, который, знаете, писал… (старик во всю ширь разводит руки) … писал…
- Роман?- подсказывает она.
- Роман. А тот: «Средь шумного бала! Случайно!» Помните? «Средь шумного бала, случайно…»
- «В тревогах мирской суеты тебя я увидел …» Тьфу! Псина! Иди, иди к хозяину!
- Вот Толстой и написал там самые лучшие стихи. А один из трех братьев был художник, он нарисовал Козьму Пруткова. То есть его портрет. У меня дома такая книга есть.

- Вы мне с собакой поможете?
- Вы бы лучше ее так отправили.
- Мне жалко ее.
- Одна остановка, добежит она!
- Жалко ее.
- Раньше ездила в автобусе?
- Нет, первый раз.
- Плохо – ошейника нет.
- Был ошейник, вот след от него…

Но останавливает. Выскакивает хромой старик, с ним чужая девушка в светлом платьице, втаскивают черную псину. Я тоже помогаю, но со ступенек: уедет еще с моими тремя сумками…

Через минуту они сошли. Смотрю, как в заднем окне убывает картинка: старик застыл у дороги, словно забыл, где дом, и пузатая собака на задних лапах танцует. Хозяин рядом, солнышко греет, ужасный автобус исчез, жизнь продолжается!

- Что это у тебя, Василий Иванович, одна портчина короче, другая ниже?

- Не идет еще?
- Вчера хорошо-о-о поезда ходили! Позавчера плохо. А вчера хорошо: туд-да – сюд-да, туд-да – сюд-да…
- Вчера воскресенье было. И Петров день.
- Ты работаешь, или отдыхаешь?
- Где «работаешь»! Сейчас не приглашают. Приглашали на Поклонной горе. И в Чечню.
- А в Чечню что делать?
- Порядок наводить. Дураков ищут. Сами бы и ехали. Вон, Дума сидит.
- В Думе человек четыреста, пятьсот…
- И ни один не едет. Все справки достали. Больные все.
- Вон, идет.

Отец Владимир рассказал, как церковное начальство посылало его в деревню посмотреть, что там за бабка взялась лечить новорожденных от крика. Приехал, познакомились.

- Ну, как же ты лечишь?
- Я, батюшка, такие молитвы читаю, потом такие…
- Так-так…
- Потом водой кроплю…
- Так-так…
- Потом дверью туда-сюда, так вот, и скажу только: «скрип-скрип, возьми у раба Божьего крик». И все.

- А без этого нельзя?
- Не получается, батюшка.
- А деньги берешь?
- Если едет кто мимо окна – кинет капусты вилок, или еще что - возьму. А денег не беру.
- Ну, Бог с тобой. Лечи пока.

- А без этого нельзя?
- Не получается, владыка.
- А деньги берет?
- Если кто мимо едет, вилок капусты кинет, или еще что. Денег не берет.
- Ну, Бог с ней, пусть лечит.

- Проход закрыт, а все идут...
- Мы читать умеем, верно?
- Слава Богу, буквы не забыли...

- Это Россия!
- Дедушке помоги…
- Игорь, Игорь! Осторожно!
- Это – Россия…

- Прекрасно сделано, просто прекрасно! Слов нет. Паша, идем, Па-ша!

- А скромность какая! Столько перетерпела - и даже памятника нет. Па-ша!

- Никулин! Пока!

- Никулин! Пока!
- Нет, вы подумайте только, памятника даже нет… Па-ша!
- Делается, наверное…
- А кому делать-то? Па-ша! Делать-то кому? У Никулина сын, жена. Паша, уходим!
- Министерство должно…

Мальчик в фуфаечке еще раз обернулся из глубины аллеи: Нику-у-у-лин! Пока-а-а-а…

К Ильину дню дождались-таки летнего тепла. Идем с сумками из сельского магазина, и солнце чувствительно припекает лысину. Посреди улочки мама, бабушка, две коляски и два мальчика уже не колясочного размера. Старший, лет чуть ли не четырех, крупный, полноватый, ничего вокруг не видя и не слыша, сосредоточенно карабкается в коляску, которую едва удерживает худенькая, долговязая мама.

Пройдя достаточно вперед, чуть слышно говорю жене: «Его самого можно в коляску запрягать…» И тотчас в ответ раздается звонкий, радостный крик на весь поселок: «А у дяди голова – ГОЛАЯ!».

Мне смешно вдвойне от мысли, что сам «первый начал». Слышим, что говорят далеко позади мама и бабушка: «Да, и у тебя голая, одень-ка, одень шапочку…»

Эх, взрослые, не понять вам детскую образность. А может, и поняли, но притворились, чтобы лысого не обидеть.

Во всю длину тротуара разлеглась глыба оледенелого снега. Прохожие, уступая друг другу, протискиваются между глыбой и капотами машин.

Нескладная старуха скользит и, охнув, медленно ложится на глыбу. Подняли. Кряхтит, но не уходит, а топчется на скользком месте, и в глазах у нее остекленел какой-то вопрос. Оказывается, за глыбой – дверь в приемную депутатов, а ей туда как раз и нужно...

У входа в метро «Библиотека имени Ленина» меня догоняет пожилой высокий мужчина.

- Приемная – и лед не обколоть! Хоть у двери могли бы обколоть. Или нет? Только зачем к ним ходить? Что при советской власти, то и теперь: им напишешь, а они перешлют тому, на кого пишешь.
- Чтобы не писали.
- Вот именно! – смеется попутчик, уже входя в метро. Мы с Вами пожили, понимаем кое-что. Я как-то написал – а он меня в кабинет вызывает: «Что это ты на меня пишешь?» Бесполезное дело. Лучше меду купить и принимать регулярно. Дороговато, правда. Вы что смотрите? К «Парку» – направо, в центр – налево…

После службы Духова дня бредем к железнодорожной станции. Сирень льнет к дощатым домикам, дворняжка в ошейнике дремлет в зеленой травке, среди одуванчиков. Идем неторопливо и осуждаем строителей высоких сплошных заборов.

Справа догоняет маленькая незнакомая женщина средних лет.

- У нас в городе Актюбинске в Казахстане поселился молдаван стал дом строить нанял людей и сказал работать только по будням а в воскресенье и по праздникам чтобы никакой работы они так и так а он тогда не будете это делать а когда в 72-м или в 73-м году пошел смерч все вокруг поснесло-побило а этот дом и не задело вот как Господь награждает благочестивых!

Шагов десять прошли молча.

- А бабка жила так она как увидит идет смерч она к Николаю чудотворцу ой Николай чудотворец только сохрани мой дом а я тебе молебен отслужу и через неделю или две ей снится Николай чудотворец говорит что же ты обещала молебен отслужить бабка подхватилась кагору две бутылки взяла и в церковь бегом ой девочки так и так и отслужили молебен!
- Значит, - вставляю словечко – простил он ее.
- Простил. Она ведь забыла, а не так… не то что не захотела. А Господь видит, что в нас. Да, чудес хватает на наше время! Недаром в книгах пишут…

И ушла на другой конец платформы.

- Алло! Не разбудил? Привет! Я тебя не разбудил? Послушай, я рассказ хочу написать. Слушай.

Мы когда рисовали в студии… Обнаженную натуру рисовали. Сидит натурщица, а мы с одним парнем переругиваться стали из-за чего-то. Переругивались – переругивались, а учитель терпел - терпел и говорит: что вы, как бабы на базаре? Поругались – подеритесь, и все.

Я говорю: я готов. Я тогда и боксом немного занимался. И он говорит: я готов. Раздвинули мольберты – представляешь? – и подрались.

А обнаженная – она же так не может, учитель-то мужик, а она не может так смотреть. И она - ты представляешь! – обнаженная…

- Ну, хватит, сколько можно эти стариковские…
- Слезает с подиума – представляешь!...
- Надоели, надоели уже эти…
- И начинает – нет, ты представь! Разнимать!
- Хватит, хватит, эти стариковские…
- Ну, ладно, пока. Муза моя проснулась. Пока, пока.

- Спаси вас Господи за ведро. Батюшка Серафим – он все видит! А отказываться нехорошо. Батюшка, он…

- Сестра, предъяви талон! Ты паломница?
- Какая я паломница! – кричит старуха. Я 16 лет…
- Талон покажи.
- Меня и без талона должны кормить!
- Почему тебя должны кормить, объясни? Почему?
-Ты посмотри мне в глаза!– старуха раздвигает пальцами веки. – В них Господь!
- Здесь кормят только паломников и рабочих. Поняла, сестра?
- Меня благочинная благословила!
- Благочинная благословляет с талоном.

- Ну и что, получаю? Ты тоже получаешь.
- Я еще не заслужила.
- Иди, иди отсюда, сестра… Брат, где твой талон?
- Это ты сказал «брат»? Скажи лучше «Эй, ты!». И я скажу; «Эй, ты!»
- Талон покажи.
- Я майор ОМОН.
- Предъяви документ. Словам я не верю.
- Меня сам Алексий второй благословил, понял?
- Брат! Ты же пьяный! Ты напился и в монастырь пришел?
- У меня такое благословение! Я даже исповедуюсь пьяный. Ис-по-ве-ду-юсь! Пьяный.
- Давай, давай, брат, наверх, направо, и за ворота.
- Нас шесть человек! Мы все мигр-р-анты! Неужели мы…

- Я постараюсь тебя запомнить. И если еще придешь в штанах – пойдешь за юбкой.

- Ты надолго?
- Нет, скоро уедем.
- Слава Богу! Ой-ой-ой, и ногти накрасила! Ты бы еще голову покрасила.

- Ты в монастырь молиться приехал, или на сестер глазеть? Здесь тебе не цирк. Последним пойдешь.
- А я и так последний – смеется дядя.

- Что сидите? Все готово. И служба давно кончилась. Заходите. Заходите…

- У Вас на тетрадку не найдется? Тетрадку купить.

Выскребаю из кармана что было: рубль и пять копеек. Подумала, брать ли, взяла и потопала вдоль ограды.

Может, и неспроста к ней «степнячка» придиралась?

- У вас о преподобном Серафиме так говорят, будто он сейчас вот дверь откроет (невольно показываю рукой, как открывают дверь).

- Так и есть. Вот я тебе рассажу. Я в больнице лежала с коленками. А домой прихожу – у нас пальма засохла, кошка ушла, и хозяин мой с сыном не спят. Ночью спать не могут. Говорят: зови племянника.

А племянник у меня учителем работает, но верующий. И молится, знаете, не так как мы: то прочитаешь правило, то забудешь, то мы устали… А он молится всегда.

Приходит – и кошка за ним идет до порога, а в дом не заходит. Стал молиться. А мне говорит: «Ты на меня-то не смотри, глаза закрой и сиди».

Закрыла – и вижу: дверь эта вот открывается, и преподобный стоит. Я не глазами вижу, а… головой, понимаете? Мозгом.

Одет он – я раньше не видела: в белую рубаху холщевую, подпоясан низко. И у него… не горб, а здесь вот, в пояснице он согнутый… И после этого сразу все наладилось.

- Ну, теперь я сам найду.

Пришел в Дивеево и думает: «Надо бы за того мужичка свечку в церкви поставить ». Подходит к иконе: «Ах, ты! Это же и есть тот мужичок!» А ему говорят: «Это не мужичок, а преподобный Серафим Саровский». Году в 78-м это было. Я так думаю: он является, когда в критическом положении. А не в критическом не является.

- Нужна!

Ну, устроились, ушли в монастырь. А вечером старшая – она старостой в церкви – рассказывает. Я, говорит, в автобусе еду и молюсь: батюшка Серафим, ты только нас вначале устрой, а потом мы пойдем, тебе поклонимся.

Ну, это не чудо, скажи? А у меня-то радость: он ведь меня поднял! Я же никуда не собиралась. Он мог их в любом доме поселить.

В день отъезда выхожу из церкви, незаметной снаружи, тесной и дивной внутри, где лежат мощи трех святых монахинь Дивеевских. Выхожу, пригибаясь, из низенькой дверцы, и слышу: «Брат!»

-Ты у благодатного дерева был? Пойдем.
- На могиле Мотовилова?
- Да. И Михаил там.

- Вот он, Миша. Тот, которого батюшка Серафим кормил. Это он к нам вышел.

- Да что ты! Он живой, вот глазки. А тут вот, на коре, икона «Умиление». Но это как когда увидишь, сейчас погода мокрая. А иной раз – в точности «Умиление». А Мишутка живой, вон – с глазками!
- А что батюшки? Не ругаются?

- Не, не ругаются. Они и фотографироваются здесь. А что ругаться? Это же тот, который к преподобному ходил. Другой сюда не придет.

- Что же, этого доктора… Топоркова… тоже не было? Зачем это выдумывають?

И стала вспоминать, как давно-давно, в Ленинграде, искала могилу Евгения Онегина, а прохожие смеялись.

«Ленка дура, - рассказывает хозяйка про глуховатую работницу,- я ей сказала: Бог был еврей, если Он был, а она: нет, Он православный! Такая дур-ра…»

А маленькая Оленька лезет няне на коленки: «Ле-е-н, я когда леж-у-у … я не сплю-ю-ю и все слу-у-шаю, слу-шаю… И все не сплю, не сплю-ю…»

Елена Анисимовна улыбается кривым ртом: «Да што ты говоришь! Ох, девка, надо тебе к колдунам сташшыть.»

Спустила девочку на пол и заковыляла к плите.

Свежим утром пьем чай у восточной стены дачного домика.

Лучи солнца текут по высоким стволам, звуки органа из маленького приемника заполняют овраг, и небо, и весь Божий мир. А крошечные птички вставляют свои трели, да так удачно, что, Бах если бы услышал, включил бы, пожалуй, в свою партитуру.

Птички все ближе, ближе, с ветки на ветку, с куста на куст, одна даже села на угол нашего широкого стола.

Тут музыка завершилась, и врезался немолодой женский голос, говоривший правильные слова: «надо – быть - сострадательным – милосердным - помогать несчастным - бедным - больным - потому что - нет ничего - важнее – любви - к ближнему- и только так - мы -выполним - наш…»

Одна упорхнула, за ней вторая, третья. Тут и голос замолк, но какие-то новые звуки донеслись из-под облака.

- Вон, вон одна!
- Нет, эта большая… Это коршунок…

- Батюшка, вить за неверующих нельзя молиться, да вить? Нельзя?

- Это почему же?
- Так вить враг-то цепляется, когда за неверующего молисси, враг-то…
- Не знаю, не знаю, преподобный Макарий за Сатану молился.
- Так то преподобный, мы-то не преподобные!
- Ох, должны же, должны бы и мы стать преподобными...

И продолжает, опустив глаза, пробираться среди несчастных людей, которые и теснят, и мучают, и льнут к нему, а на усталом лице та самая любовь, которая «все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».