«Я морем только и жил…»

Неискусствоведческие заметки с выставки Ивана Айвазовского.

Как же трудно быть справедливым и «объективным» в оценке искусства! В глубоко советские годы нам, ученикам СХШ, внушали – не впрямую, конечно, и, наверное, даже не вполне осознанно, – что русский реализм XIX века это, в общем-то, вершина мировой живописи. Получалось, что он был даже лучше социалистического реализма, что было объяснимо и простительно – ведь советское искусство ещё такое молодое, оно просто не успело превзойти прежнее.

Прошло время, мы повзрослели, немножко поумнели, a идеологический туман если не рассеялся, то ослабел, и перед нами стала проступать действительная панорама мирового искусства с его вершинами, глубинами, с его немыслимым многообразием. И, как бывает в таких случаях, маятник улетел в другую сторону. Мы, старшеклассники и первокурсники, не сделавшие в искусстве ничего, стали даже о Репине поговаривать в покровительственном тоне, а над Шишкиным или Айвазовским и вовсе посмеивались… Прошло время, мы ещё повзрослели, ещё немножко поумнели и научились, кажется, справедливо оценивать то, что делали эти талантливые, преданные искусству и такие разные художники своего времени.

С такими, в общем-то, правильными мыслями я пришёл на большую выставку Айвазовского, открывшуюся в Москве осенью этого года. Но первое впечатление при входе в зал было совсем «про другое», оно было неожиданным и не рациональным. Думаю, впрочем, Айвазовского оно бы порадовало: это было какое-то мгновенное «веяние» водной стихии в лицо, почти физическое соприкосновение с ней Парусники, спасающиеся или погибающие персонажи, даже яркие закаты солнца – всё это стало проявляться потом. А вначале было «чувство воды».

* * *

Слава и успех пришли к Айвазовскому рано и на всю жизнь, но в узких кругах отношение к нему было и остаётся более сложным. И, по правде говоря, не без оснований: невероятное количество картин, неправдоподобная скорость их создания, очевидная повторяемость сюжетов, заведомо «беспроигрышные» красоты закатов и бурь…

Как -то я прочитал насмешливую статью критика того времени, который говорит о выставке Айвазовского примерно следующее: «Наш корифей выставил шесть – почему бы не шестьдесят? – новых картин. На одной из них изображена прибрежная скала, на которую залезть категорически невозможно, и тем не менее на её вершине стоит-таки человек, в котором при ближайшем рассмотрении можно узнать Пушкина».

А я в связи с этим вспоминаю рассказ художника и педагога Глеба Борисовича Смирнова, который некоторое время учил меня рисовать и писать. Он в молодые годы познакомился с престарелой вдовой Айвазовского, а потом вдруг сообразил, что на выставка х Айва зовского бывал Пушкин... Не правда ли, если вдуматься, или лучше – вжиться, то дух перехватит: два-три «рукопожатия », и вот – уже Пушкин! Александр Сергеевич и в самом деле был на академической выставке в 1836 году и встретился с юным художником. За время долгой жизни Айвазовского Пушкин был и оплакан, и полузабыт, и снова возвеличен выше прежнего. А из памяти Айвазовского его образ не уходил. Экскурсовод на выставке говорил, что не менее чем в десяти картинах разных лет появляется Пушкин.

Интересный и даже трогательный факт! Хотя, по правде сказать, изображение людей – будь то Пушкин, Данте, Пётр I, моряк или погонщик осла, – мягко говоря, не самая сильная сторона Айвазовского. Он силён, а порою прямо гениален в изображении водной стихии; силён настолько, что одно это сохраняет за ним неоспоримое место в истории мировой живописи.

Сравнить его тут не с кем. Есть, конечно, гениальный Уильям Тернер, который лично мне, может, и ближе, чем Айвазовский, но он всё же говорит о другом. Он более мистичен, и в своих картинах, иногда близких к беспредметным, «изображает» могущественные, но почти бестелесные души стихий Воды, Воздуха, Огня. Айвазовский умудряется писать как бы воплощённую душу воды, самое «тело» морской стихии, с какой-то прямо -таки осязаемой, то плотной, то прозрачной реальностью.

Каждый художник, который писал, или хотя бы мечтал писать, морскую воду, который вглядывался в её вечную игру, тщетно пытаясь уловить и запомнить закономерности накатов и отливов волны, игры солнца на её поверхности, в её толще или на мелком дне, думал, наверное, что задача эта неразрешима. А Айвазовский чудом, легко и с явным наслаждением справляется с ней.

Знаменитая «Волна» великого Хокусая дивно красива, но это застывший и стилизованный образ волны. У Айвазовского морские воды, очень похожие на самих себя, удивительным образом живут, движутся и переливаются на неподвижных холстах.

О нём с удивлением говорят, что все свои картины он писал по памяти, в мастерской. Тут как раз удивляться нечему – более странно было бы ставить мольберт у линии прибоя и часами писать с натуры то, что непрерывно меняется. Но какой памятью, на грани эйдетизма, и притом не механической, а «родственной», художественной памятью надо обладать, чтобы за считанные часы создавать в мастерской такие марины!

* * *

У Айвазовского почти нет «чистых» пейзажей. Время для них ещё не пришло. В пейзажах романтиков почти всегда присутствует человек, который страдает, ликует, томится, гибнет или спасается вместе со стихией или наперекор ей. Природа сама по себе ещё не постигается, видимо, как самодостаточная тема искусства. (Этот параллелизм долго держится и в поэзии. Когда ещё придут времена «чистой» пейзажной лирики, времена Пастернака или Заболоцкого, у которых человек – лирический герой – бывает как бы без следа растворён в описании жизни природы!)

Можно ли, с ретроспективной точки зрения, считать это ограниченностью или слабостью? Мне, пожалуй, «чистых» пейзажей не хватало. Всё же начинаешь уставать, когда в поле зрения одновременно попадают десятки красивых картин с одинаково накренившимся парусником, с фигурками на борту и на берегу.

И неспроста, наверное, таким признанием не только у так называемой широкой публики, но и у знатоков пользуется знаменитое «Чёрное море» – и не самая большая, и не самая эффектная, казалось бы, картина Айвазовского. Здесь художник, а с ним и зритель, один на один с великой стихией, которая живёт своей и непонятной, и понятной нам жизнью. И мы начинаем угадывать в самих себе что-то прежде незнаемое, созвучное этой иной, «не человеческой» жизни. Не зря, наверное, строгий Крамской назвал «Чёрное море» одной из самых грандиозных картин, какие он только знает. Но таких зрителей, как Крамской, немного, и без гибнущих парусников на закате Айвазовский не стал бы, конечно, любимым и прославленным мастером и в России, и «на родине искусства » – в Италии, и в неискушённой Америке. А мне почему-то кажется, что общее признание, восхищение имели для него определенное значение.

В творчестве и в жизни наших художников были такие стороны, о которых в советское время упомянутая «широкая публика» и не подозревала. Один из таких «секретов» – это религиозная тема в их искусстве. Не знали ничего подобного и об Айвазовском, а между тем ему эта тема была и по жизни близка.

Лучший из немногих показанных на выставке портретов – это портрет Габриэла, старшего брата художника. Он был религиозным деятелем, просветителем, выдающимся знатоком армянской культуры, и мхитаристом – монахом ордена, основанного Мхитаром Севастийским (то есть Севанским) в XVIII веке.

В 1840 году, когда Иван Айвазовский, в качестве молодого «пенсионера» Академии художеств, был в Италии, он написал картину «Хаос» на тему библейского стиха «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою» (Бытие, 1:2). Картину он подарил Папе Римскому, она хранится в Ватикане, в конгрегации мхитаристов. В 1864 году он написал «Сотворение мира » («И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И создал Бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так» (Бытие, 1: 6,7). В том же году Айвазовский пишет картину на ещё одну ветхозаветную тему – «Всемирный потоп». А почти тридцать лет спустя, в 1897, евангельское «Хождение по водам». Не правда ли, темы этих картин не ассоциируются с именем и образом модного мариниста? Да и сами картины не похожи на большинство других. Но какова цельность художника в главном! – ведь во всех случаях он снова пишет Воду: то первозданную, как бы дочеловеческую, то карающую, то послушную Спасителю мира…

Правду сказал о себе Иван Айвазовский: он морем только и жил…

В заключение позволю себе, с консервативных позиций, «по-брюзжать» на тему, не имеющую отношения к великому маринисту, но имеющую некоторое отношение к нашей художественной жизни.

Можно строить догадки о том, при каком освещении художники доисторических времен расписывали стены потаённых пещер. Но художники исторических времён писали свои картины и оценивали их как завершённые при ровном дневном свете. Потому, кстати, и мастерские предпочитали иметь в верхних этажах домов, а не в сумрачных подвалах. И они имеют право на то, чтобы зрители, даже в эпоху технического прогресса, видели на картинах именно то и так, как это видели авторы.

Что сказал бы композитор или дирижёр, если «продвинутый» звуковик стал бы что-то усиливать, приглушать, ускорять, замедлять или вносить на свой вкус иные коррективы в звучание музыкальной записи? Но вот уже много лет как «престижные» выставки живописи проходят в нарочито притемнённом помещении с фокусированным, неравномерным освещением картин. Подозреваю, что для этого приглашают дорогих дизайнеров. Допускаю, что эти дизайнеры считают, будто помогают зрителю «сосредоточиться на главном» (с их точки зрения ). Опасаюсь, что это стало знаком современной культуры экспозиционирования. И если ты покажешь картины при дневном или приближённом к нему ровном освещении, скажут, пожалуй, что это – как в сельском клубе прошлого века. Мне же, напротив, в модном освещении видится нечто вполне пещерное…

Правда, выставка Айвазовского далеко не так пострадала, как некоторые предыдущие (Брюллов, например, был, с моей точки зрения, почти уничтожен; у Караваджо, помнится, отдельные мазки блестели и чуть ли не отбрасывали тени…) Но всё же и Айвазовского мы видели в некоем «соавторстве» с осветителем. Зачем нам оно?