Быть вместе

Премьера «Театра подростков»

Московское отделение российского военно-исторического общества, ГБПОУ «Воробьёвы горы» и Московский педагогический театр подростков представили спектакль «Неотправленные письма», созданный по документальной повести Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» и повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие». Актёры – подростки, ученики 8–11 классов московских школ. Продюсер этого театра – Сергей Бондарев.
Главный режиссёр – Вадим Злотников, создатель и руководитель театра-студии «Фантазия», режиссёр педагогического отдела Российского Академического Молодёжного театра (РАМТ), автор и организатор театрально-педагогических проектов «Дилетант», «Бумажный Пьеро».

С Сергеем Бондаревым беседует наш корреспондент Ангелина Щербакова, ученица XI класса.

А.Щ. Как называется то, что было создано вами и Вадимом Злотниковым? Это труппа или студия?

С.Б. Это называется Московский педагогический театр подростков. Он создан на базе школьного театра «Фантазия», который Вадим сделал много лет назад, он поставил десятки спектаклей в этом театре. Этот театр был при школе, он ставил примерно один-два спектакля в год, их несколько раз показывали ученикам школы, и на этом всё заканчивалось. Суть нового проекта в том, что это будет театр регулярный – мы сейчас играем раз в месяц, в конце года будем играть два раза в месяц, а со следующего января, я думаю, четыре раза в месяц. Это театр репертуарный, в нём сейчас два спектакля, со временем, может быть, будет десять.

А.Щ. Как они называются?

С.Б. Один спектакль – «Неотправленные письма», он про войну и сделан по мотивам повестей Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» и Бориса Васильева «А зори здесь тихие». А второй спектакль – по книге Уильяма Голдинга «Повели - тель мух», и называется «Терра Инкогнита».

Почему именно эти два спектакля, а не «Ромео и Джульетта»? Потому, что в этом театре будут ставиться только те спектакли, которые содержат, в нашем понимании – моём, как продюсера, и Вадима, как художественного руководителя – такой материал… не знаю, какое правильное слово найти… Слово «актуальный», наверное, правильное, но оно такое… недостаточно широкое…

Например, «Повелитель мух». После катастрофы группа детей от четырёх до двенадцати лет попадает на остров, как они быстро понимают – необитаемый. И там начинается «социализация» в их коллективе. Ну, условно говоря, то же самое, что в школе происходит. Да и в любой точке, где существует дефицит чего-либо, или какое-то напряжение, возникает то же самое, что на этом острове.

Образуются две группы; одна говорит: «Давайте жечь костры, чтобы нас нашли», а вторая: «Какие костры, мы тут останемся навечно, давайте мы будем обустраивать нашу жизнь». И возник некий конфликт… В общем, когда через месяц их нашли взрослые, они уже двоих мальчишек успели убить.

А.Щ. Ничего себе!

С.Б. Про это и разговор. Как говорила Светлана Алексиевич, в обычной жизни человеческое из человека уходит медленно, мы этого не замечаем – ну, там немножко сподличал, там немножко обманул, там промолчал, там сказал не то… Незаметно уходит. А в ситуации конфликта, либо напряжения это происходит бурно, заметно. То, что происходит на Украине – мы смотрим по телевизору, мы ужасаемся: «Как это вообще возможно?!» Но это происходит.

А.Щ. На войне....

С.Б. Да, мы говорим: «Это на войне». Как будто слово «война» что-то объясняет. Но это те же самые, бедные люди, вчера это было невозможно, вчера говорили, что это никогда не будет возможно… Попадает бомба в школу, и говорят: «Это на войне». Какое «на войне»?! Детей убили! Человеческие качества, как пар, уходят из людей, и они становятся как бы не совсем людьми. И про это – спектакль. В моём понимании он актуальнейший. Когда старшеклассник, например, макает младшеклассника в унитаз – это то же самое, что происходит на том острове.

А почему нет «Ромео и Джульетты»? Ну, это какая-то такая общая, правильная, душевная история. Она такая отвлечённая… Ну да, конечно, это любовь, но это как будто не про нас, и мы смотрим на это, как на некую иллюстрацию. А наши спектакли, они должны быть про важное и быть очень эмоциональными. То есть ты не можешь сидеть на спектакле холодный, тебя будет просто колотить, и ты будешь плакать, и ты будешь ужасаться некоторое количество раз. Сейчас на «Неотправленных письмах», когда выходят на перерыв взрослые люди, которым по двадцать, по тридцать, по сорок – по шестьдесят лет, видно, что они плакали, не могли остановить слёзы – и это правильно, спектакли должны быть такими.

У нас не будет репертуара иллюстративного типа: «А давайте, мы сейчас “Золушку” поставим, и расскажем, какая это была история».

Вторая вещь, очень важная. Сейчас у нас «Неотправленные письма» играет одна труппа. Модель такая: мы будем набирать примерно четыре труппы, почти одновременно, со сдвижкой на месяц, и они будут репетировать один и тот же спектакль. Четыре месяца – репетиции, после этого спектакль показывается примерно четыре раза, два раза в месяц. За это время уже заканчивает репетиции другая труппа, а первая заканчивает работу.

Почему так? Потому, что у нас только по названию – театр. На самом деле это такая школа, где дети имеют возможность расти личностно. Можно сказать, это воспитательная школа, но слово какое-то казённое. Мы не готовим актёров. Дети отыграли четыре спектакля, что-то взяли для себя за эти пять месяцев репетиций и игры, и мы им говорим: «Достаточно, спасибо». Теперь другие будут то же самое делать. И так… «до бесконечности». У нас сейчас два спектакля, и на каждый спектакль будет по четыре труппы. Если будет пять спектаклей, значит, будет двадцать трупп, которые одновременно репетируют.

А.Щ. Вам не кажется, что может возникнуть какая-то конкуренция между труппами? Не будет ли это больше похоже на соревнование, чем на творчество?

С.Б. А какое соревнование? Вот реальная труппа, она сейчас играет в спектакле, другие закончили свою игру, и всё – ушли в большой мир…

А.Щ. Но они смотрят работы других?

С.Б. Может быть, да, а может, и нет. Например, сейчас у нас есть труппа, которая репетирует «Повелителя мух». Они придут и будут смотреть спектакль «Неотправленные письма». Будут сидеть в зале и смотреть. Ну, и что? В других театрах то же самое.

Очень важная вещь – это зрители. В современном театре зритель холодный, за редким исключением. В том смысле, что они пришли в театр посмотреть Чулпан Хаматову, или они идут в театр Моссовета… Идут в театр, как на некое общее событие, где всё имеет значение: и где находится театр, и буфет, и кто играет… Этого зрителя ничто не трогает. Почему? Да потому, что он не ждёт этого, и актёры давно уже не ждут того, что зритель от них этого ждёт. Актёр выходит на работу, на сцену, он хорошо играет, профессионально, а то, что он не тронул душу человеческую, так на это нет запроса. Зритель просто приходит, например, в театр «Современник», и «Современник» ему даёт такой прохладный «осенний» спектакль. Ну, потому что холодно всем.

У нас другой театр, другие спектакли, другой запрос. Наши зрители хотят, чтобы были эмоции. И моя задача – чтобы у нас появилось несколько тысяч или десятков тысяч людей, которым нужен такого типа спектакль. Задача – создать такого зрителя. Возможно, он потом пойдёт в другой театр и скажет: «Слушайте, а что это у вас так холодно? Театр – это же про что-то сущностное, наверное?» Представьте себе, что во все большие театры Москвы люди перестали ходить: они услышали, что театры бывают другие, и перестали! И наши Большие театры, «Современники», может, тоже как-то изменятся и начнут по-другому жить, не вокруг «понтов», не вокруг «гламура», а вокруг смыслов, вокруг эмоций.

Наш самый лучший зритель, который нам особенно нужен – это дети с родителями, или родители с детьми. Почему? Родитель может быть кем угодно, даже президентом страны, может быть очень богатым, но есть одно место, где он слаб – это по отношению к своим детям. Контролировать образовательный процесс он не может, потому что в нём слишком много участников. Один из способов участвовать в жизни ребёнка – это быть с ним вместе и чем-то заниматься таким, что имеет смысл, где есть переживания. Но таких мест, во-первых, мало, а во-вторых, взрослый иногда думает, что важно просто привести ребёнка в цирк, сесть рядом – и они вместе. Но они не вместе…

А на нашем спектакле они вместе, потому что то, что происходит в эти два часа, трогает всех, мы находимся в совместном переживании, а значит, мы вместе. Мы смотрим друг на друга, мы можем про это поговорить.

Но это второй воспитательный эффект театра, то, что происходит со зрителями, а первый – то, что происходит с самими актёрами, когда они репетируют. Поэтому наш театр – педагогический. Он на зывается «театр», потому что мы репетируем, показываем спектакли. На самом деле, я ещё раз говорю, это школа роста детей и родителей, школа воспитания – «инструментами» театра.

Мы считаем, что эта функция – воспитательная, функция роста сейчас, как системная, потеряна всеми. Школа этого не делает, вуз не делает, семья в полной мере не делает, эту функцию нужно возвращать. И мы говорим: «Вот, мы – одна из точек кристаллизации этой функции, и мы считаем, что в Москве должен появиться Городской Государственный (или Муниципальный) Педагогический Театр. Это первое.

Второе: мы собираемся сделать такие театры в других городах. И в маленьких, и в больших. Потому что такие люди, как Вадим и я, знающие что и как делать, есть в стране, а детей и родителей, которые хотели бы в этом участвовать, неимоверное количество. В зале, где мы будем играть «Неотправленные письма», 324 места. Мы стали раздавать билеты примерно за три недели до спектакля. За десять дней мы заполнили зал. У нас ещё пять дней, а мест практически нет.

А.Щ. В основном аудитория – это дети и родители?

С.Б. Наша аудитория – это дети от восьми лет «до бесконечности»; даже на «военном» спектакле у нас были дети восьми-девяти лет, они сидят весь спектакль, два с половиной часа с одним перерывом. После спектакля мы устраиваем обсуждение, предлагаем участвовать всем, кто хочет. Обычно половина зала остаётся, или треть, актёры все остаются, и мы ещё минут сорок разговариваем на разные темы, связанные с впечатлениями от спектакля. Дети сидят, дети слушают. Это первая категория зрителей.

Вторая – это взрослые… И вы увидите… Вы будете в субботу на спектакле?

А.Щ. Не знаю, меня вроде как не приглашали…

С.Б. Так вот, я приглашаю. Писать про спектакль, не видя его, невозможно. Здесь чувствование имеет колоссальное значение. Например, вы пришли, посмотрели и говорите: «О-о, так это туфта полная, всё, что он сказал, это ерунда, неправда». Или: «О-о, так это ж то, что надо, это не болтовня!» Надо прийти и посмотреть.

Я зову своих друзей. У меня есть товарищ, которому шестьдесят лет. Он почти сорок лет был военным, капитан второго ранга, подводник, потом стал заниматься бизнесом. Говорит: «Я приду». Многие мои друзья и знакомые, взрослые, которые в бизнесе, в банках, – придут и будут смотреть.

И есть категория «дети с родителями». У меня младшая дочь учится в третьем классе. От этого класса будет 17 человек, дети и взрослые. Есть семьи: ребёнок, папа, мама, бабушка, дедушка. И для меня это, как я уже сказал, самые лучшие зрители, потому что я понимаю, что я им даю некий шанс, они им воспользуются и будут благодарны. Они будут всегда звать к нам других детей.

Кто у нас еще? Конечно, родители и друзья тех, кто в орбите этого события. В данном случае мы делаем это мероприятие совместно с Российским отделением Военно-исторического общества.

А.Щ. Спонсор, да?

С.Б. Нет, не спонсор. Мы же делаем спектакль бесплатно, и в данном случае зал, который нам дают во Дворце пионеров – бесплатный. Военно-историческое общество приглашает людей из сферы своего влияния. Здесь нет денег, по этому это не спонсор, скорее, это сотрудничество, «синергия», такое совместное усилие по поводу хорошего дела – не знаю, как это сказать правильно… Люди очень легко и быстро включаются.

Когда нам нужно привезти реквизит или что-то напечатать, мы даём свои деньги. Зал нам дают бесплатно, а когда не дают – мы платим за это деньги. Это все неправильно, по большому счету. Ну, дайте нам годик, мы разгонимся. Я думаю, что в следующем году мы уже будем брать деньги за билеты. Но какие? За плохие места – сто рублей, за средние – триста, за хорошие, может быть, пятьсот… Эта цена примерно в три-четыре раза меньше, чем в тех холодных театрах, где показывают холодные, я бы сказал, ненужные спектакли. Вот такой короткий ответ на короткий вопрос.

А.Щ. А вы можете рассказать, как всё это возникало, с какими трудностями было связано?

С.Б. Конечно. Как я сказал, проект сделан на основе деятельности Вадима Злотникова, как режиссёра. Он, в моём понимании, великий педагог, он работает лет двадцать пять или больше в школе, замдиректора по дополнительному образованию, фактически – по воспитанию. И он более пятнадцати лет – дипломированный режиссёр, окончил Щукинское училище, поставил большое количество спектаклей. Я знаю его лет десять. И я общаюсь с ним, участвую в его спектаклях, мои дети участвуют, я езжу с ним в лагеря и смотрю, что происходит. И вижу во время этого не специально построенного процесса великую педагогику. Я вижу, что дети меняются. Моя дочь говорит мне, что это самый лучший лагерь в её жизни, а через год говорит: «Нет, нет, вот этот был самый лучший!», а тот уже как бы не самый лучший… А лагеря эти – в совершенно обычных бытовых условиях. Но за счёт того, что там существует жизнь, совершается деятельность, возникает дружба, переживаются эмоции, дети там вырастают – это то, что им нужно. Ещё я увидел, что происходит некое педагогическое чудо во время репетиционного процесса, во время спектакля, как люди меняются.

Например, у Вадима в школе есть такой Егор, сейчас он, наверное, в девятом классе, а тогда он был пятиклассник, и он играл в спектакле по пьесе Шварца «Дракон», он назывался «Легенда о маленьком рыцаре». И я видел, что происходит с этим мальчишкой!

Потом я увидел, что спектакль долго делается, мало показывается, забывается, и я сказал Вадиму, что это неправильно. Ну, а я же не из театральной среды, я из бизнеса… Всё, что было наработано Вадимом, надо было сохранить и превратить это в такой проект, который будет более масштабным, для большего количества людей. И тогда мы стали активно обсуждать, каким он может быть.

И вот, как «театр подростков», мы играем уже третий раз. Или – всего лишь третий раз... Один спектакль был в школе, один играли в МАРХИ и вот – третий – на базе Дворца пионеров. Третий спектакль – и у нас уже полный зал. Думаю, мы обречены на то, что у нас залы будут полные…

А.Щ. Обречены?

С.Б. В хорошем смысле слова. Почему? Потому, во-первых, что мы показываем спектакли, которые людей трогают, и, во-вторых, мы приглашаем наших гостей персонально. Завтра я сделаю двадцать или тридцать звонков людям, которых я приглашал, и спрошу, могут ли они прийти. И для меня, по большому счёту, неважно, могут или нет, потому, что если сейчас не могут, значит, причина уважительная, и они придут в следующий раз. И так делают многие в нашем театре. Поэтому у нас проблема уже не в том, где взять зрителя, а в том, куда его посадить. И это только начало!

А.Щ. Насколько я знаю, с подростками бывает трудновато иметь дело, поскольку они люди еще «нестабильные»… Есть ли с этим какие-то проблемы, или, наоборот, всё очень хорошо?

С.Б. С одной стороны, мне кажется, что нет проблем. С другой стороны, есть проблемы не с поведением подростков, а с тем, что многие из них в 10-11 классах, и у них задача – экзамены, затем поступление, и они чего-то не могут. Например, в данном случае у нас одна из девочек, отыгравшая в декабре в МАРХИ, сейчас играть не может, потому что у неё подготовка к экзаменам, она сказала об этом заранее, и Вадим за три недели ввёл другую актрису.

А.Щ. А откуда он её взял?

С.Б. Из среды, которая вокруг него. Он же много лет этим занимается, есть человек тридцать–пятьдесят, которые играли в разных его спектаклях. Может быть, даже в этом спектакле играли, потому что «Неотправленные письма» он в первый раз поставил четырнадцать лет назад. Фактически он его через несколько лет восстанавливает, кое-что переписывает, доделывает, появляются новые актёры. У него есть талант вводить людей в спектакль за несколько репетиций.

Я думаю, люди, которые пришли на спектакль не в первый раз, заметят, что Осянину играет другая актриса, но они не заметят, что что-то хуже стало. То, что я сейчас вижу на сцене, меня просто восхищает, особенно некоторые девочки. Я ведь их помню ещё два года назад, в лагере, восьмиклассницами – были обычные девчонки…

Наверное, там, «внутри», есть какие-то проблемы. Думаю, Вадим мог бы про это рассказать, ведь он с ними находится в процессе репетиций и знает, где что не получается, где «затык», где они уходят «в отказ»… Но есть и какой-то «механизм» воспитания, который нужен, чтобы подростки эти проблемы преодолевали.

Но это точно происходит не как у психологов, типа: «Какая у тебя проблема, расскажи! Попробуй то или это…»… Это происходит знаете как? Есть бокс, где чтобы решить проблему – побить соперника – нужно его ударить. А есть восточные единоборства, где человек двигается так, будто он и не борется, но достигает результата. Наш театр, наша школа – это, скорее, такая восточная манера, когда мы вроде ничего и не делаем такого, а всё устраивается.

* * *

А. Щербакова: «Мне удалось попасть на спектакль «Неотправленные письма». Сначала пришлось привыкать к происходящему на сцене, потому что для меня это было необычное зрелище. Странно, ведь я не так уж и редко вижу театральные постановки. Однако было в этом спектакле что-то неуловимое, что-то новое… Это с полной самоотдачей сделанное произведение. Что-то местами вызывало во мне неприятие, как и у всякого критически настроенного человека, но в целом спектакль оставил след в душе, ведь он затрагивает, как ни крути, самое главное – жизнь, смерть, любовь… И что-то божественное. Как я уже сказала, неуловимое, но неотступное понимание «чего-то такого» живёт глубоко в подсознании человека. Вот что открывается в финальном звучании аккордов этого действа и продолжает звучать. Это неуловимо, но это можно увидеть и почувствовать…»

* * *

Наверное, пока шла война, пока она лежала невообразимой для нас постоянной тяжестью на плечах и на сердцах людей на фронте и в тылу, пока люди жили «внутри» войны с неизвестным исходом – писатели и кинематографисты должны были показывать её лишь с победоносной стороны. Должны не в служебном, а в нравственном смысле слова. Показывать привлекательность и успешность геройского поведения наших рыцарей без страха и упрёка, низость и слабость врагов. Это обрекало произведения на недолгую жизнь, но оправдывалось тем, что в тот момент было важнее искусства.

Но потом, когда люди, которые побывали в самой сердцевине войны и пролили свою кровь, стали смотреть на неё как бы извне и создавать долговечные её образы, они заговорили иным языком. В. Астафьев, В. Быков, Б. Окуджава, А. Солженицын, Б. Васильев, а также авторы лучших фильмов, о которых говорится в опубликованной выше статье Т. Морозовой, живописец Б. Неменский с его картиной «Безымянная высота»… Официальные идеологи–«барабанщики» воспринимали их честные высказывания с подозрением, а то и враждебно.

Удивительный спектакль, сыгранный подростками (правнуками участников войны!) стоит в том же ряду. Описывать спектакль – дело неблагодарное, потому припомню только некоторые фрагменты обсуждения.

З. Новлянская, поэт и психолог, заговорила о том, что люди, родившиеся в 1940-е годы, войны не видели, но она прошла по их семьям, участники, герои, люди, покалеченные войною, жили в их дворах, и эмоциональная память о войне, человеческие ценности, которые высветила война, в большой степени передавались послевоенным детям. Но как передавать это следующим поколениям? Только через искусство, глубокое и честное искусство, которое позволяет его творцам проникать в душу других людей, других времён, приобщаться к их опыту и приобщать к нему тех, кто слушает, смотрит, читает…

В самом деле, если не будет сопричастности, что останется? Много ли даст без этого информация, пусть даже объективная и достоверная? Доведут ли до добра призывы, сжимая кулаки, гордиться чем-то, к чему мы сами непричастны ни делами, ни душой? Порою ведь даже о количестве павших говорят не без гордости!

Спектакль, который мы видели, я назвал бы очень патриотичным и способным воспитывать патриотизм, но не назвал бы его «военно-патриотическим». Мы видим, что война – это беда, которую надо преодолеть, а не повод показать свой патриотизм. Старшеклассницы правдиво сыграли женщин немногим старше, чем они сами, которые без упрёка отдают жизнь свою и своих не рождённых детей ради решения боевой задачи, которая, по совести говоря (зрителю это понятно), не стоит того. Да, при другом отношении к человеку, при другой организации дела героини «тихих зорь», самое большее, охраняли бы свой «объект», а диверсантов встретили бы не пять девочек и инвалид с наганом, а два взвода автоматчиков. Но разве подвиг принижается тем, что он совершен не «благодаря», а «вопреки» чему-либо, пусть даже – здравому смыслу?

А.М.