И.Орлов, художник

Когда пелена спадает с глаз...

Этот прекрасный мир бу­дет существовать, а тебя уже никогда-никогда в этом мире не будет. Восторг перед красотой окружающего мира и твоё пол­нейшее, на все времена, исчез­новение – это два самых ярких чувства моего детства. Когда я задумываюсь над тем, чем же я занимаюсь как художник, на что трачу почти всё своё время, что меня увлекает больше всего, то ясно понимаю, что в основе моего творчества лежат именно эти два чувства. <...>

Мальчишки расходятся по всей опушке, каж­дый старается найти самое земляничное место. У меня почти полная кружка земляники, я ползаю на коленях по траве, не поднимая головы. Наверное, у меня устаёт спина. Я встаю на ноги и осматриваюсь вокруг. И в это время меня пронзает какой-то ток, словно некое существо вселяется в меня. У меня словно спадает пелена с глаз. Какая же красота вокруг! Как радостно всё это видеть! Какое же сча­стье жить в этом мире! Я вижу прозрачный ручей, перекатывающийся по камешкам, вижу, осязаю влажную изумрудную траву со звёздочками белых цветов, вижу огромные сосновые стволы в янтарных бликах солнечных пятен, слышу, как шумит ветер в сосновых вершинах и белые облака плывут, за­девая верхушки сосен. Как прекрасен этот Божий мир! Мне кажется, что тогда я почувствовал это впервые по-настоящему, остро, неповторимо. Во мне возникло прямо-таки физическое чувство радости. Я даже мог бы указать место, где эта радость посе­лилась, где-то под грудиной, немного выше пупка, пожалуй, это называется солнечным сплетением. Такой восторг перед окружающей природой я ис­пытал впервые. Поэтому я считаю, что ...это детское впечатление определило смысл всего моего творче­ства, вернее, одной из сторон моего творчества. <...>

Я не считаю себя неверующим человеком. Умом я понимаю, что есть некий Высший Разум, иначе не­понятно, как возник этот чудесный, удивительным образом организованный, неповторимо-прекрасный мир. Но моё материалистическое естество не даёт возможности окончательно и полностью принять христианские догматы. Одним словом, как в Евангелии: "Го­споди, верую, помоги моему неверию!"

Когда я задумываюсь, чем же я занят всю жизнь, каковы основные мотивы моего творче­ства, я отвечаю себе: вероятно, это мечта о красоте, о гармонии окружающего мира и постоян­ная боязнь, что этот мир исчез­нет, погибнет. Желание огра­дить хрупкую красоту, тонкое обаяние этого Божьего мира от тёмных сил, от надвигающейся катастрофы.

И я – человек, воспитанный в советском атеистическом обществе, – всё же часто про себя произношу молитву: "Господи, сохрани этот чудесный мир, не дай ему погибнуть, Господи, дай мне силы славить этот мир, передать красоту этого мира!" <...>

Периодически возникают работы, которые я мог бы объединить обращением: "Господи, помилуй!" Обычно это какой-то спокойный мирный пейзаж, напоминающий любимые мной валдайские мо­тивы. А справа и слева на него движутся некие стихийные бедствия – тёмные грозовые облака, ливни, вихри. Сумеет ли всё это выдержать наш хрупкий прекрасный мир? Или тёмные силы сме­тут его? У меня постоянно присутствует ощущение, что мы живём подвешенными на ниточке Божьей милости. <...>

Ощущение надвигающейся катастрофы по­стоянно мучает меня. Но я оптимист, я научился бороться с этими мыслями. В такие минуты я вспоминаю ручей из своего детства, шелковистую, влажную траву со звёздочками белых цветов по берегам ручья, могучие сосны в солнечных бликах, белые облака в вершинах сосен. Неужели Высший Разум, или Бог, (кому что ближе) допустит исчез­новение этого мира? Нет, это невозможно. В воз­никновении этого мира был определённый Божий замысел, он не должен быть нарушен. Но мрачные сомнения никогда не покидают насовсем. Они под­спудно присутствуют во все моменты жизни. Вот и качаются весы от радости к печали. <...>

Мной постепенно начала овладевать идея цель­ности окружающего мира. Сначала это было как бы формальное понимание цельности. Я почувствовал живописную поверхность холста как единую ма­терию, где живописная субстанция едина, но по-разному организована. И земля, и небо, и деревья, и различные строения – единая живописная плоть, имеющая различные характеристики, переходя­щие одна в другую. Для меня стало невозможным писать отдельно деревья, отдельно землю, дома, небо. У меня одна часть холста перетекала в дру­гую, я старался понять пейзаж как единое про­странство, где объёмы организованы особым обра­зом. Можно сказать, что в то время я представлял пейзаж как объёмную скульптуру. Пространство земли, связываясь с небом, с объёмами деревьев, домов, организует особый пространственный мир.

Я представлял, как бы я вылепил тот или иной пейзаж из глины.

Но в дальнейшем понимание цельности мира стало, если так можно сказать, более духовным, идейным, что ли. Я ясно почувствовал, что мир един и неделим. Нет живой и неживой природы. Микрокосмос и макрокосмос – едины. Маленькая травинка, крохотный цветок так же бесконечно велики, как звёздное небо, так же способны чув­ствовать и помнить. Прошлое неразрывно связано с настоящим. Будущее невозможно без настоящего.

Я почувствовал, что любая мысль, слово влияют на окружающий мир, что то, что делают родители, непременно отразится на их детях...

У меня постепенно исчезала забота – найти своё неповторимое лицо, чтобы я не был ни на кого похож, чтобы меня сразу узнавали на любой выставке. Мне стало ясно: если ты честно и ис­кренно будешь работать, если почувствуешь свою индивидуальность художника, человека, то и в работах ты будешь неповторим, как неповторимо каждое человеческое лицо, хотя людей на земле уже больше шести миллиардов.

Своё понимание цельности мира я старался от­разить во множестве работ различных тематиче­ских циклов. Пожалуй, наиболее ранняя группа работ – это цикл, который я называю "интерьер­пейзаж" (или сокращено "интерпей"). Это цикл работ, где пейзаж органично (я надеюсь) переходит в интерьер, а интерьер – в пейзаж.

Я пишу вечерний этюд в окрестностях Валдая.

Я стою на высоком бугре, а передо мной удиви­тельной красоты местность: холмы перемежаются пологими долинами в разноцветье трав, блестят небольшие озерца, уютные болотца располагаются между моренными грядами, поросшими густым еловым лесом. Вся земля словно вылеплена руками доброго, заботливого скульптора. И над всем этим движется к закату огненный шар – солнце.

Начинаю писать, когда между огненным шаром и сине-фиолетовой зубчатой стеной леса значитель­ное расстояние. Но солнце приближается к лесу стремительно. Я успел сделать лишь несколько крупных мазков, а оно опустилось совсем низко. Скорее, скорее, надо успеть. Я набираю скорость, я, как спринтер на стометровке. Даже кажется, что я запыхался от бега. заканчиваю этюд, когда солнце уже скрывается за тёмным лесом. А небо начинает светиться, как расплавленное золото.

Закончив этюд, я неосознанно поворачиваюсь в противоположную сторону и поражаюсь: вроде бы почти тот же мотив: холмы, перелески, озёра, деревенька на бугре, но всё другое – сумерки уже начинают поглощать пейзаж. Всё становится таин­ственным, обобщённым, читаются лишь крупные массы, детали исчезают.

Я опять поворачиваю голову в сторону закатного неба. Тут – ликующий пейзаж, бодрый, энергич­ный, хоть и солнце уже зашло. ...

Я долго думал, как же на одном холсте изобра­зить то, что я увидел, испытал, стоя в этот вечер на бугре? В результате у меня в дальнейшем родилась целая серия работ на эту тему. Я изображал день, постепенно переходящий в ночь. Я изображал вечер во временной протяжённости, сначала он лучезар­ный, а потом постепенно сумерки сгущаются. Я изображал на одном холсте закатный вечер и пей­заж ночью. Мне очень хотелось, чтобы и зритель испытал те чувства, которые я пережил в тот вечер в окрестностях Валдая.

Поиски цельности, гармонии окружающего мира продолжаются и в серии работ, которую называю "Дом и небо". Для меня "Дом" – это символ при­вычного человеческого мира, дольнего мира. И этот мир не существует сам по себе, но он связан с другим миром, миром неба, горним миром. Эта взаимосвязь может быть гармоничной, но может быть и враж­дебной, когда небо готово обрушиться всей мощью на маленький, уютный человеческий мир.

У меня возникает острое желание изобразить всё, что я сейчас почувствовал, увидел. Хочу, что­бы на картине был и наш дом, в доме происходят какие-то события. А вокруг поля, перелески, овражки, ельник на краю, небо с перламутровыми облаками. Я долго мучаюсь в поисках решения. Делаю множество эскизов-почеркушек, потом цве­товых эскизов. В этой работе мне не удаётся полно передать свои ощущения, впечатления. Приходит­ся делать ряд работ на эту тему. И мне кажется, что мне всё же удалось передать то, что я испытал на нашем чердаке, глядя в слуховое оконце. <...>

С серией "Дом и небо" связана и другая работа, которую я называю 4Поднебесьея. земля – как до­рога, уходящая в небо, земная мечта о небе. Как бы далеко, высоко эта дорога ни шла, она обрывается в неизвестности. По этой дороге можно начать идти, но куда придёшь? В этой серии тоже можно заметить поиски единства земли и неба, горнего и дольнего миров. Поисками такого единства я счи­таю серию, названную "Мир растений и облаков". здесь желание рассмотреть каждую самую малень­кую часть огромного мира. Желание сравнить цве­ток, лист растения с огромным небом, сказать, что вот эта травинка, листок так же огромны, важны, безмерны, как небо, окружающее эти предметы. Пересказывая классика, "благословляю в поле каждую былинку и небе каждую звезду". <...>

Моё понимание единства мира, надеюсь, нашло отражение и в серии "Связь времен". Обычно я беру фрагменты картин любимых мной художни­ков и пытаюсь их соединить с сочиненными мною пейзажами. В качестве соавторов я набираюсь нахальства использовать классиков зарубежных и русских, пользуясь фрагментами известных кар­тин. Больше всего я пользуюсь произведениями Лоррена, Пуссена, Рублева, Алексеева, Воробьева, Щедрина и т.д. ...Беру из прошлого, что мне доро­го, что люблю, и пытаюсь приспособить к своему времени, к своей жизни. Я как бы тяну ниточку из прошлого в настоящее. Время непрерывно, едино, оно не возникает вдруг и не пропадает в момент, оно непрерывно. Но больше всего мне дорого прошлое. Это единственно реальное для меня время. Я могу его потрогать, ощутить, рассмотреть со всех сторон. Будущее для меня неизвестно и лишено реальности, оно эфемерно. Будущего я боюсь. Настоящего во­обще не существует. Это какое-то непередаваемое мгновение. Оно из настоящего сразу же превращает­ся в прошлое. Оно утекает, как песок сквозь пальцы.

Поэтому для меня так важны традиции. Я восхи­щаюсь классическим западным искусством. Я уве­рен, что таких вершин, как творчество Веласкеса, Эль Греко, Тициана, Ван Эйка и других, невозможно достигнуть, сколько бы тысяч лет человечество ни занималось изобразительным искусством.

Особое место в моей иерархии классиков зани­мают русские художники, такие как Сорока, Ве­нецианов, Сильвестр Щедрин, Воробьёв, Алексеев. Эти художники часто навевают мне темы для твор­чества, как бы подсказывают направление работы, помогают увидеть красоту в самых обыденных ве­щах. ... Для них характерна созерцательность, некая отстранённость. Они не вмешиваются в события, не дают им оценку. Они смотрят на происходящее чуть сверху, они любуются красотой происходящего. Перед ними Божий мир, и надо ценить в нём каждое мгновение, каждое дыхание.

Для меня тоже характерно такое восприятие мира, я не желаю вмешиваться в происходящее, не желаю давать оценку тому или иному явлению. Мне хочется сказать: "Господи, как прекрасен этот мир. Господи, помоги сохранить его, Господи, помоги мне славить этот миря". <...>

Для меня каждый день – особенный. Невоз­можно этюд, начатый сегодня, продолжить завтра. завтра всё будет по-другому, даже если сегодня было солнечно и завтра – солнечно. Я радуюсь, когда удаётся передать неповторимость момента, я как бы останавливаю время и кладу в свою копил­ку прошедший день. Он уже никогда-никогда не повторится, а у меня он сохранён, я, как говорил Пришвин, его пришпилил. 3а много лет у меня ско­пилась богатая коллекция таких "пришпиленных" экспонатов. Некоторые мои друзья говорят, что если есть в моем творчестве что-то ценное, то это – этюды.

Я никогда не любил писать "туристические" этюды. Я люблю ездить в новые места, смотреть, фотографировать. Но чтобы начать писать этюды, я должен пожить в этих местах, ходить в лес за гри­бами и ягодами, купаться в речке или озере, ездить по окрестным тропинкам и дорогам на велосипеде, одним словом, жить подробно и долго. Тогда окру­жающий мир становится родным, любой мотив ис­точает несказанное обаяние. Я могу писать один и тот же мотив помногу раз: сегодня и через неделю, в этом году и в следующем. ...Когда я смотрю в мастер­ской этюды с одного места, написанные в разные годы, то отмечаю, что нет ни одного похожего на другой: разные цветовые и тональные отношения, различные композиции, различный душевный на­строй. Мечтаю, если удастся, сделать выставку из одних этюдов.<...>

Школьная жизнь оставила очень хорошие воспо­минания. Когда мы, одноклассники, собираемся из­редка вместе, то с удовольствием вспоминаем учите­лей, товарищей, тех, кого уже нет среди нас. Очень важно, что у нас было одно общее дело, которое нас объединяло. Почти все одноклассники относились к этому делу серьёзно, считая, что оно – главное в их жизни. Сейчас, в нынешние прагматичные вре­мена, кажется наивным наше убеждение, что наше любимое дело служит не для зарабатывания денег, не для приобретения материального благополучия, а для каких-то высших целей – святого служения искусству. Можно жить впроголодь, но не предать настоящее искусство, не предать свою мечту...

Почти все одноклассники стали профессиональ­ными художниками. Конечно, жизнь заставила идти на компромиссы. Семья, дети, нужно зараба­тывать деньги. Но на заработанные деньги кормили не только семью, не только содержали жилище, но и кормили свою мечту – создать что-то стоящее, сказать своё слово в искусстве. Кому как это уда­лось – дело десятое. Главное – мечта не оставила до конца дней, согревала, помогала переносить материальные трудности, жизненные невзгоды.