А. Мелик-Пашаев

Чего ожидать от новых технологий?

Излишне говорить о том, насколько актуальна для сегодняшней педагогики искусства тема, которую подняла в своей статье Жанна Борисовна Кармазина. Тема, которой мы если и касались, то никогда не рассматривали по существу, и которая требует внимания и всестороннего, трезвого обсуждения. Свои фрагментарные заметки я и рассматриваю как приглашение всех желающих к участию в таком обсуждении.

Признаюсь, что поначалу статья вызвала у меня смутное желание спорить, но, на трезвую голову, я понял, что по её содержанию у меня нет принципиальных возражений. А если они и есть, то касаются скорее акцентов, а не существа дела. Не знаю даже, насколько оправдано помещение моего отклика в раздел дискуссий, скорее это – параллельное и предварительное размышление «по поводу».

Технологической стороны дела я, разумеется, касаться не буду, поскольку не компетентен в этом. Но я постараюсь привлечь внимание к некоторым принципиальным вопросам искусства и педагогики искусства, прямо или косвенно затронутым Ж. Кармазиной, и к некоторым тенденциям, последствия которых могут оказаться, как принято говорить, «неоднозначными».

Прежде всего, мне потребовалось уточнить для самого себя, что означает в данном контексте слово конвергенция. Понятно, что это – сближение чего-то поначалу обособленного, схождение в единую точку, но в конкретных случаях этот термин наполняется разным содержанием. Для меня образом конвергенции всегда была пирамида: по мере подъёма её грани всё более приближаются к невидимому центральному стержню и в конце концов сходятся в единую точку – вершину. В богословии с давних времён известен такой образ: вселенная – это круг, в центре которого Бог, а на периферии – разобщённые люди; чем ближе они к Богу, тем ближе и друг к другу. Это тоже конвергенция. В психологии существует понятие «конвергентное мышление», там смысл его несколько иной. Это, говоря упрощённо, поиски единственно верных решений для каких-либо задач или проблем. Существует и ряд других специализированных значений термина. Что же он может означать в данном случае, в контексте педагогики искусства, и шире – в сфере самого искусства?

Возможно, я по-своему интерпретирую материал статьи, но я бы так ответил на собственный вопрос. Конвергенция, в отличие от интеграции, то есть взаимодействия разных видов искусства, означает взаимодействие технологий, которое позволяет, или позволяло бы создавать и предъявлять произведения искусства нового типа: творить некое «надвидовое» искусство. Это было бы поистине новым шагом не только в педагогике, но и в самой художественной культуре человечества. Но тут и начинаются вопросы, которые заставили меня применить осторожное выражение «позволяло бы».

Возникают ли в наши дни универсальные, «надвидовые» художественные замыслы этого нового типа, которые требуют для своей реализации такого взаимодействия технологий? Родились ли пусть не Бахи и Рембрандты, но просто «настоящие» художники, которые готовы воплощать образы именно такого типа? Ведь технологии, новые или старые, это в искусстве всегда средство, и обновляются они по мере того, как на них формируется запрос – то есть по мере того, как творцы искусства, поначалу, может быть, не вполне осознавая это, начинают ставить перед собой новые цели, порождают замыслы, требующие новых средств и способов воплощения. Не перевернуть бы вверх ногами это соотношение средств и целей!

Вероятно, такие замыслы жили в сознании А.Н. Скрябина, но у него ещё не было технологий для их полноценного воплощения. Теперь технологии существуют в изобилии, но нет полноценных художественных замыслов, воплощение и восприятие которых, повторяю, требовало бы именно таких технологий. Ж. Кармазина приводит убедительный пример «конвергенции» в выступлении певца на Евровидении, но, никому не в обиду будь сказано, это всё же уровень Евровидения. Правда, в статье говорится и о том, как конвергенция может обогатить возможности объяснения, познания, понимания классической музыки. Если речь идет о знаниях – о том, к примеру, что видеоряд поможет детям быстро и без лишних слов усвоить структурные особенности разных музыкальных жанров – этому можно только порадоваться. А вот может ли включение биографических материалов, изображений, кинодокументалистики и т.д. углублять понимание музыки Бетховена, Чайковского, Шостаковича, особенно при первом знакомстве с нею – это для меня большой вопрос.

В связи с этим обращу внимание на такой жанр современной журналистики, как лонгрид («долгое чтение»), или «сноуфол» («снегопад»). Это развёрнутый медиатекст, посвящённый какому-либо значимому событию, природному явлению, человеческой судьбе и т.д. Он предполагает выразительное композиционное построение, определённый публицистический темперамент, авторское отношение к предмету описания и сопровождение выразительными аудио- и видеоматериалами, которые прямо или ассоциативно обогащают описание и усиливают впечатление.

Мне кажется, что «конвергентное» повествование о творцах искусства скорее могло бы строиться именно по такому образцу. То есть основой стало бы не музыкальное произведение, а описание жизни выдающегося человека, драма его пути, которая дополнялась бы фрагментами сочинений, портретами, хрониками событий и т.д. Что же касается самой музыки (поэзии, живописи), то их нужно воспринимать как нечто целостное и самоценное и лишь потом, в нужных случаях, осторожно соотносить с внехудожественными фактами реальной жизни, не пытаясь истолковывать произведение как некое следствие житейских событий, пережитых художником. Такая опасность подстерегала учителей и раньше, а появление увлекательных (и «отвлекательных») технологических возможностей многократно усилит этот соблазн.

Другое дело – как помочь сегодняшним детям с их пресловутым «клиповым» мышлением сосредоточиться на серьёзном произведении? Это вопрос, который надо обсуждать отдельно, обращаясь к опыту лучших педагогов-практиков.

Возвращаясь к жанру лонгрида, сделаю допущение, предполагающее, что события будут развиваться по хорошему сценарию. Может быть, лонгрид, не будучи пока художественным произведением в полном и привычном для нас смысле слова, окажется неким зародышем, или технологической пробой того предполагаемого искусства будущего, о котором зашла речь выше ? Искусства универсального, надвидового, рождающего такие замыслы, которые, благодаря взаимодействию технологий, будут воплощаться средствами разных искусств.

Но сегодня, пока такого искусства нет (или почти нет – оговорка, связанная с примером, который будет приведен ниже), а технологии «рвутся в бой», возникает соблазн демонстрировать их возможности на материале произведений, духовное содержание которых воплощено в форме отдельных видов искусства. А этого делать не нужно, поскольку художественная форма целостна, завершена в себе и весьма уязвима для подобных вторжений. Тем более, что клипмейкеры или иные специалисты по такому вторичному творчеству – опять таки никому не в обиду – едва ли находятся на уровне художественной гениальности создателей классических произведений. Поэтому их стремление добиваться «эффектного художественного результата за счёт коренного преобразования первоначального образа» не вызывает радостных ожиданий. Надо бы, прежде всего, создавать именно «первоначальные образы» соответствующего типа, а не «преобразовывать» те, которые для этого не предназначены и в этом не нуждаются.

Вот обещанный наглядный пример того, «что такое хорошо и что такое плохо» с точки зрения обсуждаемой проблемы. Многие знают замечательные мультфильмы А.К.Петрова и его учеников, которые осуществлены средствами «ожившей», движущейся живописи: «Русалка», «Старик и море», «Моя любовь», «Ещё раз» и другие. Пространственное искусство живописи, оставаясь собой, приобрело здесь свойства искусства временного, а с ним и особые выразительные возможности, которыми не обладает ни традиционная живопись, ни игровое кино. (Я не знаю, был ли А.Петров первооткрывателем этого способа со здания мультфильмов, просто привожу знакомый мне пример, в высшей степени убедительный в художественном отношении.)

И – контрпример. Перед нами завершенное прои зведение живописи как пространственного искусства, рассчитанное на симультанное восприятие. И на его поверхности хозяйничает невидимая «мышка», которая – наверное, чтобы заложники клипового мышления не успели соскучиться – двигает туда-сюда элементы картины. Это отнюдь не «оживляет», а убивает художественный замысел и мешает тому, чтобы у неискушенного зрителя сложились психологические установки, необходимые для полноценного восприятия искусства; вредит нашей способности созерцать целостный образ, вступать во внутренний диалог с автором, обогащать свою душу в этом диалоге.

Я упомянул выше о хорошем сценарии развития нынешней художественно-педагогической ситуации. Но пока что пишется плохой, поскольку развитие безличных технологий берет явный, порой пугающий перевес над гуманитарными, в том числе художественными ценностями нашей жизни. Я сейчас говорю не о конвергенции именно, а о технологизации культуры в целом. То, что призвано быть средством, начинает диктовать свои условия, ценности и критерии. Ценности простоты, быстрой доступности и легко достижимого мнимого могущества.

Люди, подобные автору статьи, по отношению к которой я выступаю то ли оппонентом, то ли комментатором, – это люди, прочно укоренённые в мировой художественной культуре, они не перепутают средства с целями и не предпочтут музыканту вокалоида. Но как быть тем, кто родился и растёт в этом «тренде», кого воспитывает клиповая информация обо всём и ни о чём, видеоигры, в лучшем случае – Евровидение? У них же нет точки опоры вне этого потока, нет опыта, позволяющего отличить художественную культуру от её симулякров, не дающих ничего ценного человеческой душе.

Уживчивые вокалоиды и пианоиды, умеющие гибко подстраиваться под запросы публики, заменят ему не только поп-звёзд, что, может быть, не так уж и страшно: они легко заменят и голос Карузо, и рояль Софроницкого, которые не подстраиваются, а нас настраивают на более высокий лад. (Их, впрочем, и сейчас-то почти не слышно, поскольку с технологической точки зрения их старые записи – «не формат».)

Жанна Борисовна с осторожностью относится к клиповому, «короткому» мышлению, которое активно стимулирует современная информационная среда, но считает, что оно «помогает современным учащимся и студентам без проблем войти в единую мировую систему создания продуктов и пространства, так как связано с другой скоростью восприятия». Для меня это не бесспорно.

Лет 15 назад меня пригласили в одно большое столичное издательство и предложили написать популярную книгу об искусстве для подростков. Завершая предварительный разговор, бизнес-леди с наметанным глазом сказала мне на прощание: «Нужно написать так, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто он без труда узнаёт что-то важное и интересное. Я понимаю, что после этих слов Вы, скорее всего, больше не придёте, но я должна была Вас предупредить».

То есть на самом деле он ничего важного не узнает, но впечатление у него сложится… А то, что узнает, позволит решать кроссворды, сдавать ЕГЭ и проходить иные тесты, при случае – поддержать беседу в кампании… Но не более того.

Конечно, я за то, чтобы писать, говорить, представлять информацию, даже о самом сложном, как можно более увлекательно и понятно, но «без труда», «без проблем» ничего важного не усвоишь, это иллюзия и соблазн. «Душа обязана трудиться // И день, и ночь, и день, и ночь». Важно лишь сделать так, чтобы этот труд был в радость.

Значит, даже эксплуатируя «короткое мышление», надо тонко дифференцировать материал, в том числе и в нашей области: что, в самом деле, подлежит быстрому, технологически облегчённому восприятию, а что требует погружения, а иначе просто теряет смысл.

Ж. Кармазина относится к возможностям конвергенции и к новейшим технологиям в целом с большим оптимизмом и доверием, чем я и, наверное, имеет для этого основания, потому что знакома с практикой их применения. Но в главном, мне кажется, наши позиции «конвергируют». Вчитываясь в текст и вникая в подтекст её статьи, я вижу, что автора тревожит, в сущности, всё то же, что и меня.

Она различает музыку – и звук «как физическую и акустическую величину» и констатирует преимущественное внимание именно к нему. Отдавая должное «полёту инженерной мысли», различает настоящую музыку – и однообразные скрипучие звуки, которые «можно использовать в каком-нибудь фантастическом клипе».

Она уповает на то, что «тяга к настоящему классическому искусству, понимание его ценности не позволит... заменить его в будущем даже очень совершенными видами экспериментальных визуальных и акустических образцов с их технологичностью и отсутствием необходимых для искусства человеческих эмоций».

Но не уверена в этом: «...Пока неизвестно, какие именно изменения могут произойти с человеком при такой технологизации: возможно, он станет намного жёстче и прагматичнее и забудет такие чувства, как дружба, преданность, любовь, страдания. Приходится надеяться, что именно союз технологий с искусством поможет избежать этого негатива». Как найти равновесие? Быть открытыми новому с его ещё не определившимися возможностями – и не потерять того, что должно при любых переменах оставаться главной ценностью? Противиться потоку технологизации жизни и культуры и бесполезно (кто станет тебя слушать?), и, наверное, неправильно. Но, как говорят политики, если не можешь противодействовать какому-либо явлению, постарайся его возглавить! Если бы удалось в «союзе технологий с искусством» установить верное соотношение цели и средств, поставить во главу художественно -творческое развитие человека, обеспечив его невиданными прежде технологиями; если бы осуществить это в масштабах общего образования – это могло бы вывести культуру из опасного пике. Кажется, пока ещё это возможно.

Завершая свою реплику, позволю себе высказать следующее предположение. Возможно, вопреки сказанному мною выше, существует-таки вид искусства и существует ряд великих произведений, словно созданных для реализации возможностей конвергенции в обсуждаемом нами смысле. Как ни парадоксально, это – древнейшее искусство театра. Ведь исторически театр – это не интеграция исходно разных, самодостаточных искусств, а общее лоно, или общий корень разных искусств, рождающих целостный образ. И тут взаимодействие технологий могло бы открыть такие возможности воплощения образа, о которых создатели великих трагедий и опер прежних веков не могли и мечтать. Если бы эти возможности использовались именно для «конгениального» раскрытия образа, а не для причудливых самопрезентаций постановщика, зачастую чуждых или даже противоречащих сути произведения, как это нередко случается на практике.

* * *

Редакция готова предоставить слово Ж.Б. Кармазиной для ответа и всем желающим – для дальнейшего обсуждения проблемы.