«А если это так, то что есть красота…»

Прежде чем опубликовать интересную и оригинальную статью Андроника Сулейманяна, мы обсуждали её, дискутировали с автором и в конце концов решили, не маскируя спорные моменты, предложить каждому читателю определиться самостоятельно. Начну с того, что считаю безусловно правильным и очень нужным для преодоления отчуждения, и даже противостояния между разными областями современного образования и культуры в целом.

Первое, что нужно преодолеть, – это разобщённость двух взаимосвязанных сторон образования, которые должны быть по меньшей мере равно важными, а на деле соотносятся как большой континент и маленький заброшенный островок. Я имею в виду области естественнонаучного и «точного» знания, с одной стороны, и область гуманитарно-художественную – с другой.

Вопреки нынешней антигуманитарной и антигуманной тенденции, я продолжаю верить, что будущее образования (если оно у него есть ) связано не только с повышением статуса и роли гуманитарно-художественного знания и творчества, но и с гуманизацией (и эстетизацией) всех областей знания, начиная с географии, истории, биологии и т.д. Это вернёт всему изучаемому внутреннюю жизнь, одушевлённость и родство с человеком – с тем ребёнком, который будет осваивать, то есть делать своим мир, в котором живёт. Подход к созерцанию и изучению живого мира, который предлагает А. Сулейманян, «работает» в этом направлении и уже потому заслуживает внимания.

Второе – это разобщённость, а чаще противостояние религиозной и научной картин мира. Вопрос такой объёмный, сложный, «больной» и для нашей школы, и для современной дезориентированной культуры в целом, что бегло обсуждать его не пристало, потому коротко скажу лишь о том, что представляется мне очевидным.

Очень давно, во времена всеобщего увлечения дарвинизмом, Василий Зеньковский высказал удивительно ясную мысль, которую привожу не дословно, но точно по существу. Он сказал, что именно после трудов Дарвина уже невозможно сомневаться, что мир создан и направляется всеобъемлющим Разумом. Бесконечно предусмотрительная, целеполагающая и всемогущая Госпожа Эволюция сама свидетельствует о невидимом Творце в нашем видимом мире. Как это отличается от нелепых споров о том, можно или нельзя говорить детям о Дарвине (или – о Боге)!

Замечу: такой подход мог бы изменить не только отношение многих естествоиспытателей к религии, но и отношение многих верующих людей к науке, потому что, познавая материальный мир, в котором присутствует его Творец, мы глубже и объёмнее познаём не только мир, но и самого Творца. Чему, кстати, есть немало свидетельств среди выдающихся учёных.

Поэтому нужно поддержать А. Сулейманяна, который так настойчиво проводит мысль, что красота и всё строение существ и явлений природы свидетельствуют о Творце, о Замысле и Творчестве и не могут быть следствием случайных изменений чего-то неведомо как возникшего. Очень важно, чтобы такая картина мира запечатлелась в сознании и душе ребёнка! Важна и мысль о том, что красота неутилитарна: она существует не потому, что «полезна» для чего-то «более важного». Это заблуждение высмеивал ещё Сократ, однако и по сей день оно нет-нет, да воспроизводится с претензией на научность или на «здравомыслие». И, конечно, принципиальное значение имеет тезис о единстве красоты и блага и её несовместимости со злом. Но тут-то и придётся поговорить о сомнениях и несогласиях, связанных с тем, «что есть красота» и как она соотносится с благом – в идеале, в повседневности и в искусстве.

…Поступив в художественную школу и прислушиваясь к разговорам художников-педагогов, я стал замечать, что слово «красиво» применительно к живописному изображению означает что-то иное, чем в обычной жизни. Это подтверждало и само искусство. К примеру, Левитан порой пишет пейзаж, где и пейзажа-то нет никакого: кусок тропинки, какие-то слеги, а получается и красота, и, как он сам говорил, нечто божественное, разлитое во всём вокруг. Ван Гог пишет обшарпанный предмет мебели – и он красив. Портретист пишет старого, невзрачного человека, а от лица глаз не оторвать, и просвечивает неповторимая душа. Помните, в хрестоматийном стихотворении Н. Заболоцкого «Некрасивая девочка», откуда взято название статьи, есть такие строки: «Младенческая грация души / Уже сквозит в любом её движеньи». В этом и состоит красота для поэта, для художника.

В его глазах и под рукой обретает красоту и особую ценность то, что с житейской точки зрения красивым вовсе не считается. И пушкинский «на красных лапках гусь тяжёлый», и лягушка, и воробей, и любая букашка могут предстать как живое чудо, которое свидетельствует о присутствии Творца не в меньшей мере, чем гепард и сокол. Мы обычно не видим этого в жизни, но замечаем в искусстве, например, на рисунках дальневосточных мастеров. Но и европейский художник, как заметил еще С.С. Аверинцев, мог написать муху на эфесе шпаги своего персонажа как нечто столь же достойное и ценное, как и всё в картине, – она тоже Божья тварь и уже потому хороша. (Помните: «Господня земля и …вси живущии на ней».)

Православному искусству и мироощущению, пожалуй, особенно свойственно ценить красоту «безвидного» и неприметного.

Это не значит, конечно, что лев менее красив, но тут я перехожу к другой теме. Львом в клетке, на картинах, в скульптурах я всегда любовался и признаю его красоту и величие, обоснованность его царских претензий, мистико-символические качества и геральдические достоинства этого образа. Даже то, что принято называть «благородством». Но когда видишь в хрониках, как красавец-лев со спокойными глазами профессионального убийцы рвёт на куски не менее красивую лань, не очень понимаешь, в каком смысле его красота может быть синонимом или внешним проявлением добра.

Наверное, жертвы красивых львов и кречетов сказали бы, что добра (а может, и красоты!) больше в гиене, которая, хотя люди и считают её уродливой, подъедает тех, кто уже умер и не чувствует страха и боли, а заодно чистит лес.

Если уж апеллировать к Библии и вести разговор с позиций религиозного, христианского мировоззрения, то придётся, мне кажется, признать, что актуальное единство внешней красоты и добра, благолепие, возможно в мире либо до грехопадения, либо после того, как он вернётся к Творцу, а в том противоречивом мире, где мы живём, возможны лишь проблески, предвестия, предчувствия этого единства. Художники и духовно развитые люди прозревают потенциальную красоту в непрозрачной, или искажённой, а порой и уродливой форме вещей, словно заглядывая в будущее.

А в нашей спутанной действительности не всё благое имеет красивый с формальной точки зрения облик – как душа той самой некрасивой девочки. В то же время мы знаем, что от формально красивого человека может исходить злоба и опасность, порок и холод, и нужна духовная чуткость, чтобы это распознать. (Не зря в народе бытует выражение, которое меня удивляло в детстве: «красив, как черт!»)

И ещё об особой красоте гордых и смелых хищников (которые, кстати, в отличие от людей-воинов, нападают чаще всего на тех, кто по природе не может оказать им сопротивления). В Божественном замысле никакие хищники не предусмотрены. В Ветхом Завете недвусмысленно сказано, что зверям в пищу даны травы, а человеку травы и плоды – кроме одного, запретного. А вот когда мы именно этот единственный плод съели, произошло то, что называют падением, которое захватило не только человека, но и весь мир. Известны слова апостола Павла о том, что все твари, в отличие от человека, впали в греховное состояние не по своей воле, а потому мы, сами того не понимая, несём ответственность и за хищничество красивых хищников, и за уродливость гиен и непривлекательный способ их питания, и за многое другое, что противоречит изначальной Красоте в её единстве с Добром. До грехопадения звери приходили к Адаму за именами, и никто никого не ел. И в земной жизни лев св. Герасима и медведь св. Серафима вели себя кротко. Во всяком случае, в их присутствии…

Таковы спонтанно возникающие соображения по поводу, повторяю, весьма не тривиальной статьи А. Сулейманяна. Но я не оставляю за собой последнее слово: если автор или читатели захотят продолжить дискуссию о красоте и добре, редакция к ней готова и в ней заинтересована.