Антоний, митрополит Сурожский

Мысли о педагогике

Фрагменты бесед и выступлений

Я не был религиозно воспитан, я никогда не был верующим ребёнком, и поэтому у меня нет никакого опыта того, что значит вера, или Бог, или Церковь для ребёнка. У меня также нет никакого опыта того, что значит получить какое-то религи­озное воспитание. <...>

Я не восторгаюсь, когда учат детей, в каком-то методическом смысле, что жизнь Иисуса Христа протекала так-то и так-то. Им нужна не осведом­ленность, а просто те вещи, которые могут дойти до них, живой контакт, который может взволновать душу, вдохновить. Не просто история как история, а рассказы; пусть они будут разрозненные – в своё время найдут себе место. От систематичности не получается ни знания, ни душевной реакции.

Мне кажется, что одна из очень драгоценных вещей в воспитании ребёнка, это то, что ребёнок, большей частью, знает о Боге или о тайнах боль­ше чем его родители. И первое, чему родители должны научиться, это – не мешать ему знать, не превращать опытное знание в мозговой кате­хизис. Я сейчас не хочу порочить катехизис как таковой, но так часто бывает, что ребёнок знает – а его заставляют формулировать, и в тот момент, когда вместо того, чтобы он знал всем нутром, его заставили заучить какую-то фразу или какой-то образ, всё начинает вымирать. Я помню малень­кого мальчика (теперь он профессор в Америке); на Пасху пятилетним мальчиком он стал перед иконами и сказал раз "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ..." и т.д. По­вторил второй раз, повторил третий раз... Его благочестивая мать говорит: слушай, так нельзя, это не благочестиво! Он отмахнулся: "Ты ничего не понимаешь; Он очень доволен!.." И я уверен, что он был прав; мамаша всё делала чинно, она знала, что "Христос воскресе" поют трижды, и то в определённых обстоятельствах, а мальчик знал, что Бог очень доволен. Я уверен, что очень часто то, что мы называем воспитанием детей в духе религии, тушит, а не разжигает какой-то внутренний огонь, и от этого тускнеет и свет.

Мне кажется (я это уже сказал), что не очень-то помогает ребёнку знать все факты из Евангелия как факты. То есть если вы любите кого-нибудь, вам, конечно, хочется знать, что с ним случилось, но надо сначала полюбить, а потом начинать собирать факты. Я сейчас вспоминаю преподавание закона Божия в Русской гимназии в Париже. Вот, детям рассказывалась жизнь Господа Иисуса Христа, надо было заучить или тропарь, или отрывок из Евангелия, и всё это "надо было" делать, за всё это получались отметки наравне с арифметикой или естествознанием, но это только губило; потому что не всё ли равно, в какой последовательности это случилось? Но с другой стороны, самые факты и рассказы о них так полны интереса и красоты, что если цель – не заучивание детьми, а приобщение их этому диву – что-то может получиться. <...>

В Лондоне я шесть лет занимался с детьми; в субботней школе у меня были дети от семи до пятнадцати лет, их было слишком мало, чтобы их разбить на возрастные группы, и очень трудно, конечно, было им "преподавать". Поэтому мы садились вокруг длинного стола, брали евангель­ский отрывок и обсуждали его вместе; и тогда оказывалось, что шустрый семилетний мальчик мог оказаться гораздо более живым собеседником, чем тупой четырнадцатилетний, – и сглаживались трудности. Это зависело от восприимчивости, от реакции, не только от ума, но от всей чуткости.

<...> Мы собирались, и я им своими словами рас­сказывал, может быть, более драматически, в более красочном виде этот отрывок. Не в том смысле, что я прибавлял, или убавлял, или менял, а то, что, на­пример, всегда можно сказать вместо 4во время оно – вы представьте себе, что было: вот Христос шёл по дороге, вокруг Него была целая толпа. Сказать что-нибудь об этой толпе. И вот из этой толпы раздаётся голос. И вот какой разговор завязывается. Причём разговор можно передать точно, какой он есть, но с какой-то большей выпуклостью.

Я тебе дам пример, который я давал не детям, а взрослым. В притче о блудном сыне младший сын говорит: Отче, дай мне ту долю, которая мне полагается после твоей смерти, и я уйду. Я говорю: вы понимаете, что это значит, как в Евангелии Христос это сказал мягко, чтобы это было не боль­но, а понимали люди сердцем, а в сущности это значит: папаша, старик, ты зажился! Я не могу дождаться момента, когда ты умрёшь, потому что к тому времени и я перестану быть молодым. Давай сговоримся: ты умер; и дай мне то, что мне пола­гается. И я уйду и начну жить... Вот что сказано в Евангелии, а подумайте, как бережно это сказано, тогда как в сущности вот что это значит, – ну, и дальше рассказ. ...Это была первая стадия.

затем вторая стадия: я ставил вопросы: что ты об этом думаешь? Если б тебе это было сказано, как бы ты отреагировал? Если б ты был в таком-то положении, что бы ты сделал? И приблизительно около трёх четвертей часа шёл разговор: я так думаю... а я так реагирую... а я так думаю. И ... когда ребёнок, мальчик или девочка, что-нибудь говорил, что можно было бы выразить словами Свя­щенного Писания, я всегда останавливал, говорил: знаешь что, до тебя апостол Павел это сказал. Вот что он сказал...

И постепенно (это мне дети потом говорили) они ви­дели, что их собственные переживания уже пережиты и выражены Павлом, Иоанном, Исаией ... что значит, это не просто какая-то чужая книга, которую можно читать вне себя, а это книга, где выражено всё то, что ты знаешь, всё то, что ты переживаешь, на другом языке, по-иному. И после этого, когда мы собирали с каждого мальчика, девочки их реакции, когда я старался каж­дую реакцию выразить словами Священного Писания и сказать: вот это у Павла есть, оно так сказано.. а это в Евангелии есть, а тут у Исайи так сказано, потом я говорил: а теперь давайте прочтём этот отрывок как он написан и посмотрим, осталось ли что-нибудь недо­сказанное. И мы тогда читали этот отрывок на русском языке, потом на славянском языке, и ставился вопрос о том, всё ли мы сказали, что можно было сказать об этом, всё ли пережили вместе. <...>

У очень многих родителей, воспитателей и у многих священников иллюзия, что они должны учить, а другие должны учиться, тогда как есть многое, чему можно научиться от учеников, от детей. И в первую очередь те, кто хочет или должен учить, призваны учиться вслушиваться и вгляды­ваться. Ребёнок говорит не взрослым языком, но он всегда говорит о вещах, имеющих колоссальное значение. Он открывает мир с такой неповторимой быстротой – ведь на него валится история тысяче­летий, и он должен в течение короткого времени во всем разобраться и занять свое положение. И вот родители и наставники воображают, что они могут выбрать из этого комплекса то, что им нужно или выгодно, то, чему они сами научились, и втирать это в ребёнка, чтобы он неприметно оформился по их образцу и представлению. Тогда как ребёнок мог бы их самих научить видеть вещи, как они есть, а не как их воображают взрослые. <...>

Это трагическая вещь в опыте учащих, когда они думают, что им незачем прислушиваться к та­инственному ходу человеческой души. В результате послушание, означающее и этимологически, и аске­тически, 4попытку научиться слушать всем своим существом, чтобы перерасти себя, включиться в опыт больший, чем ты, превращается в порабощение. 4Тебе сказано – так и делай!~ В результате, вместо того чтобы воспитывать зрелых людей, мы воспи­тываем людей, заражённых инфантилизмом. Таких людей, которые, если они достаточно послушливы и пассивны, будут твоей тенью. Если они не таковы, они взвоют и взбунтуются против тебя, против шко­лы, против церкви, против армии, против чего хоти­те, вместо того чтобы из общения с нами научиться самостоятельно решать самые сложные вопросы.

Если бы родители не были невежественны, не нужны были бы никакие приходские школы, дети всему учились бы от родителей. Я сделал опыт: собрал подростков 14-1б лет и их родителей. Они невинно пришли на эту встречу, а я сказал детям: вы будете ставить вопросы, а ваши родители будут отвечать. Вот ты — ставь, какой у тебя есть вопрос своей матери и отцу... Родители безмолвствовали. После этого собрания родители на меня напали: Что ты с нами сделал!? Ты нас опозорил перед детьми!.. А дети говорили: Как чудно было! Теперь мы на равных началах с родителями!.. И вот мы взялись за образование родителей. <...>

Первое, что я хотел бы сказать о воспитании детей: дети – не наше будущее, дети – наше на­стоящее. ...Очень большая ошибка думать, что сейчас они малые зверята, а вот когда вырастут, тогда из них люди получатся. Мне кажется (я это говорил многим матерям и отцам), что духовное возрастание ребёнка начинается во чреве матери, что постольку, поскольку ...она живёт чистой и молитвенной жизнью, поскольку она принимает таинства – и ребёнок в этом участвует, потому что в течение всех месяцев до своего рождения ребё­нок – одно с матерью, их нельзя никаким образом разделить. ...Мне кажется, что и после рождения очень важно, что западёт в душу этого ребёнка – не через умственное восприятие, а через какое-то чутьё, пока он ещё даже ничего не понимает. Ска­жем, когда мать над ним читает молитвы, когда она поёт церковные песни, когда она просто поёт русские песни, от которых душа начинает оживать и каким-то образом формироваться, она уже начала человеческое и духовное воспитание ребёнка.

То, что я сказал о светских песнях, меня по­разило лет сорок тому назад. Мы начали здесь русскую школу, и там была девочка (теперь она помощник старосты в нашем приходе, у нее соб­ственные дети и внуки), которая все как-то не на­ходила себя полностью. По-русски она говорила, знала, что она русская, но, как она мне потом говорила, когда она попала к нам в эту детскую школу и ее начали учить русским песням, что-то с ней случилось. Словно проснулись и задрожали в душе такие струны, которые до того спали, были мертвы, и она вдруг ожила в такой мере и до такой глубины, которой она раньше не знала. Так что мне кажется, что очень важно и русские песни петь, и церковные песни петь.

Во время немецкой оккупации немцы вывезли из России около полутора тысяч детей, которых они употребляли на работы. Один мой товарищ, такой Ваня, который потом стал в Америке еписко­пом Сильвестром, был допущен к ним, потому что говорил по-немецки. Среди этих детей он встретил мальчика лет 10–11, который его поразил тем, что его мысли были как бы оформлены Евангелием и он часто употреблял такие формы речи, которые не были цитатами из Евангелия, но настолько на­поминали евангельскую мысль, что мой товарищ его позвал в сторону и говорит: "Слушай, ты такой маленький – откуда ты так хорошо Евангелие знаешь?" Мальчик ответил: "Евангелие? А что это такое?" Никогда не слышал. Ваня ему отве­чает: "Евангелие это такая книга, где говорится жизни и учении Иисуса Христа". – "А кто это такой?"... И продолжая свой допрос, Ваня обнару­жил, что родители этого мальчика были верующие. Это было сталинское время, дать ему какое бы то ни было религиозное воспитание было слишком опасно; в школе его могли спросить, как других детей спрашивали: а ты знаешь, Кто такой Бог? А ты знаешь то? знаешь сё? – и он выдал бы своих родителей. И родители взяли за правило никогда, во всяком случае, при нём не говорить ничего, что не было бы созвучно евангельской правде. И он Евангелие воспринял как норму жизни, не как учение каких-то людей о ком-то или о чём-то... И когда владыка Сильвестр дал ему Евангелие, он начал читать: "Да, да, вот оно так и есть..." Вот это самое истинное воспитание, какое можно дать ребёнку. А когда ребёнок видит, что родители жи­вут на своём уровне одним образом, а когда снис­ходят на его уровень, начинают жить по-иному, он сразу понимает, что всё это ложь, подлог, что всё религиозное воспитание – только способ над ним получить власть. Потому что родителей он может не послушать, а если ему скажут: "А Бог тебя на­кажет", это будет более убедительно.

<...> Известно несколько так называемых "евангелий детства" Христа, в которых много фан­тастического. Они не подтверждаются историей и, вероятно, не имеют ничего общего с реальностью. Но меня поражает то, что Он был мальчиком, по­добно другим мальчикам, ребенком, подобно дру­гим детям, у Него были взаимоотношения со Своей Матерью и с Иосифом. Как люди Его тогда воспри­нимали? Разумеется, не как образец благочестия и святости, каким евангелия детства стараются Его представить. Скорее всего, Он был обыкновенным, здоровым, разумным мальчиком. Те из учеников, кто знал Его в детстве, кто жил в соседних дерев­нях, в Капернауме и в окрестностях, должно быть, встречаясь с Ним, видели в Нём обыкновенного ребёнка, но всё-таки что-то ещё, что-то сверх того: возможно, такую чистоту, чуткость, способность любить, такую способность отдавать себя другим и за других, какую не ощущали в самих себе...

Мы читаем о Его учениках, ничем не примеча­тельных, обыкновенных людях, не получивших никакого религиозного образования, рыбаках. Христос и раньше их встречал, они знали друг друга в Галилее детьми, юношами, молодыми людьми. Он видит их на берегу моря и обращается к ним со словами: Идите за Мною (Мк. 1:17). И они оставляют всё и следуют за Ним. Что означает этот акт полного доверия? Что они почуяли в Нём? Почему смогли оставить всё имущество, все свои дела, чтобы следовать за Ним, сопровождать Его в странствии, о котором ровно ничего не знали?..