Часть меня всегда настаивала на том, что смысл жизни – это я сам, это мои желания, мои страхи, моё счастье, моё Я. Эта часть меня всегда кричит о своих правах, когда я устал или раздражён. Другая часть меня уверена, что смысл жизни – это другие. И она робко объясняется: "Понимаешь, это странно звучит, но смысл моей жизни – это не я. Я – это инструмент, чтобы помочь кому-то. Для этого я родился, для этого я просыпаюсь каждое утро, для этого я учусь и преодолеваю трудности, ради этого я еще жив".

НИИ онкологии имени Петрова находится в по­сёлке Песочном, недалеко от города. Вокруг стоит лес. Мы приезжаем сюда после работы, к семи ве­чера, – наверное, поэтому в этом большом здании всегда так пусто и безлюдно. Не оставляем одежду в гардеробе, он закроется раньше, чем мы уйдём. Ино­гда дети встречают нас у входа в отделение: "Муль­тики приехали!". Я так рад, что они нас ждали. И каждый раз я очень волнуюсь. Мне сложно понять, кто мы – ведь мы здесь в гостях, нас никто не звал. Я прохожу по палатам, чтобы позвать всех на наше занятие, и чувствую себя неловко каждый раз, когда стучусь в закрытую дверь, ведь я не знаю, что за ней – горе, усталость, отчаяние. Мы приезжаем сюда, и нам надо принести этим детям и их родителям что-то хорошее, что поможет им жить и бороться. Лишь с годами я понимаю, что это не так просто, как каза­лось мне вначале.

Отделение совсем маленькое. Родители живут вместе с детьми. Больница этого не предусматривает, и в палатах нет специальных мест для родителей, но они ведь не могут оставить своих детей. На кухне все пользуются одним холодильником, одной микровол­новкой, одним краном. Отделение похоже на одну семью. Дети совсем разных возрастов – от малышей до подростков. здесь нет специальной игровой комна­ты, и мы занимаемся в небольшом холле, где рядом с высокими окнами стоит диван и стол. В платяном шкафу хранятся карандаши, фломастеры, краски, бумага. Шкаф запирается на ключ, который хранит­ся у нянечки Тани. Она очень религиозна и, кажется, с трудом терпит наши занятия. Мы как будто бы вторглись на её территорию и теперь делим с нею и пространство, и детей, и место в этом платяном шкафу, куда мы убираем теперь штатив, настольную лампу и большие листы ватмана для фонов.

На моих руках всем видны татуировки. Я о них иногда сожалею, ведь делал их совсем подростком, а теперь они выглядят, наверное, слишком пафосно и эпатажно. Но в общении с детьми они часто помо­гают мне. Детям мои татуировки очень интересны, и это даёт повод завязаться разговору, который почти всегда заканчивается похожим образом: "А больно делать?" И я честно отвечаю: "Конечно, больно". "А зачем тогда ты их делал?" И я честно отвечаю: "Потому что глупый был". Это "был" в конце моего ответа звучит, конечно, самонадеянно, но дети не обращают на это внимание, потому что в этот момент наш разговор становится чуть более искренним, ведь я признался им в своей глупости и в своей ошибке, а это не часто делают взрослые.

После занятия мы выходим на улицу, обсуждаем, как всё прошло. Мы пока не уверены в себе и ещё-только нащупываем важные принципы общения и построения занятия. И каждый раз происходят большие и маленькие открытия, очень волнующие открытия. Я чувствую себя уставшим, но напол­ненным. Это удивительное, ни на что не похожее ощущение. Как будто из бани вышел. На улице светло – белые ночи. Вокруг стеной стоят сосны. Нам надо сесть в машины и разъехаться по домам, но нам никак не расстаться, мы всё говорим и говорим, де­лимся своими мыслями, переживаниями, обсуждаем детей, переспрашиваем друг друга о диагнозах. Я смотрю на своих друзей, на их лица, жесты, ловлю взгляды, слушаю их голоса и думаю о том, до чего же они красивы. Это очень красивые люди, я так счастлив, что стою рядом с ними.

Проходит какое-то время, и мы немного привы­каем к нашим поездкам в больницу. Я всё время переживаю, что к каждому занятию требуется хоро­шая подготовка, которой у нас нет и в помине, но со временем этот сомнительный формат импровизации, в котором нам приходится работать, уже не вызывает такого панического страха, как вначале. Дело в том, что, создавая даже самые простые мультфильмы, никак не избежать построения пусть простой, но технологии, пусть крошечного, но производства. И это не самая интересная и, конечно, далеко не твор­ческая сторона наших занятий.

Приходя к нашим молодым соавторам, мы должны предложить им какие-то задания, выпол­нение которых будет двигать нашу общую работу над мультфильмом вперёд. А чем больше мы даём свободы детской фантазии, тем труднее и дольше нам приходится воплощать наши замыслы. Анимация требует большой усидчивости и океана терпения. Кажется, что пытаться совместить это с детской непо­седливостью просто невозможно. Чтобы снять всего лишь одну сцену, ребёнку нужно сто раз изменить положение героя и сто раз сфотографировать его, а в мультфильме сцена займёт считанные секунды. А готовый мультфильм приходится ждать месяцами. Но хуже всего, когда плохо продуманное и неподго­товленное занятие вскрывает наше бессилие, и мы не можем понять, какое задание дать ребёнку или, что еще хуже, понимаем, что то, что мы попросили его сделать и он уже сделал, совсем нам не подходит.

Для того чтобы все получалось, нам не хватает внимания и времени. Быстро выясняется, что двух­часовое занятие – это лишь верхушка скрытого под водой айсберга и, для того чтобы подготовить такое занятие, надо потратить целый день. Я мечтаю больше никогда в жизни не приезжать на занятие не подготовленным. Даю себе слово, что сегодня в последний раз, и еду в больницу. По дороге созва­ниваюсь с остальными, чтобы хоть в общих чертах продумать, что и как будем сегодня делать. Времени и внимания не хватает потому, что есть основная работа. Со временем становится ясно, что с основной работы надо уходить – занятий с детьми становится всё больше. Наши занятия превращаются в занятия студии. Кроме самих занятий, мы всячески пытаемся привлечь к этим детям внимание общества – ведём блог, общаемся с журналистами, устраиваем специ­альные мероприятия, вывозим детей на фестивали. Чтобы наша студия существовала, нам теперь надо искать спонсоров и партнёров, искать гранты и лю­бую поддержку.

В одном из наших первых мультфильмов, "Остров", брат с сестрой провалились сквозь землю, попали на необитаемый остров, и им угрожает кро­вожадная акула. Их ищут, но не могут ни найти, ни спасти. Времени всё меньше и меньше. Вместе с деть­ми мы придумывали эту историю и обсуждали, как она может закончиться. Дети предлагали, что героев спасёт большой розовый слон, но мы говорили, что так не годится. Дети предлагали, что брата с сестрой спасает волшебная фея, но мы опять отвечали "нет". У нас не было плана, мы не знали и не договарива­лись, как именно должна развиваться эта история, но мы чувствовали, что, когда найдётся правильный ответ, мы сразу это поймём. А потом так и случилось: Алёна сказала, что дети должны не ждать, что их спасут, а спастись сами – и всем стало понятно, что так и должно быть.

И мне кажется важным, что дети должны спа­стись сами. Им надо изо всех своих сил бороться с раком. И на самом деле они не одни – им помогает много-много людей, многих из которых они даже в глаза не видят. Рядом с детьми родители и врачи, со­трудники фонда, ищущие деньги на лечение, курье­ры, перевозящие из-за границы лекарства, доноры, сдающие кровь, волонтёры, приходящие в больницы. Что в этом мире может быть важнее детских жизней?

Многие дети приходят на занятия с капельница­ми. Высокие металлические штанги сопровождают их всюду часами. К крошечной кисти руки тянется гибкая трубка. Некоторые дети так сильно хотят делать мультфильмы, что приходят на занятие, даже когда себя плохо чувствуют. Антон выползает к нам из палаты после химиотерапии, кажется, еле живой. Его шатает, и видно, что ему больших усилий стоит сдерживать тошноту. Ну, какие тут мультфильмы. "Ты, дружище, лучше иди полежи, а то вот весь зеленый. Мы же сюда каждую неделю приезжаем – совсем скоро снова увидимся, не переживай".

Но Антона не уговорить, он уже схватил каран­даш и рисует ракурсы главного героя – фас, профиль, три четверти. Антон работает не спеша. Проходит полчаса, и я замечаю, что теперь Антон выглядит совсем иначе: он заразительно смеется и бросается "стирательной" резинкой. Сначала сложно пове­рить, что такое преображение происходит на наших занятиях, но в дальнейшем я наблюдаю такое не раз. Журналисты любят задавать нам такой вопрос: "Действительно ли ваши занятия помогают детям?". Тогда я привожу этот пример.

На стене мы повесили большой плакат 4История про детей на острове (рабочее название)я. На нём мы нарисовали три типа рисунков: герои, место действия и вещи. Маленькая Алёна с невозмутимым видом ва­ляется на животе на каталке, подперев голову рукой, и болтает ногами. Её нисколько не смущает, что мы снимаем её на камеру. Она делает вид, что вообще её не замечает. Потом оглядывается на мальчика, проезжающего мимо на детской машинке – чтобы ехать, надо толкаться ногами.

Мы сидим за низким деревянным столом на дет­ских маленьких стульчиках и показываем детям раскадровку, рассказываем историю, которую будем снимать. На столе еле сдерживаются карандаши и фломастеры, готовые к атаке. Дети смотрят на них искоса, кажется, в любой момент готовы схватить их, но мы выжидаем: ведь прежде, чем начать рисовать, очень важно понять историю.

Эту раскадровку мы придумали вместе с детьми на предыдущих занятиях – это наша общая исто­рия. Нам было важно придумать её именно вместе с детьми. В ней есть такие характерные детали, что брат с сестрой рисуют на стенах граффити, после чего убегают от разъярённого дворника, который, конечно же, граффити терпеть не может. Эту линию придумали Сева и Стас – два друга по отделению. А в самом конце истории оказывается, что и этот дворник очень волновался за пропавших героев и скучал. До такой степени, что рисует граффити сам – "Ай-ай-ай, дяденька, нехорошо на стенах рисовать!" – "Ах! Нашлись!", – не веря своим глазам, выдыхает дворник и кидается обнимать героев.

На этом проекте удивительным образом оказалось вместе много парней одного подросткового возраста. Никогда потом я не видел такого цветника. Сева, Стас, Антон, Виталик, Мишка, и даже старше их – Юра. У Севы на ногах нарисованы йодом странные схемы предстоящей операции. Кажется, никто из наших так и не решается спросить, что именно это значит. Иногда ампутация – единственный вариант, и мы уже видели детей без рук или ног. На одном из первых занятий я, как ни в чем не бывало, радостно сказал: "Ну и что вы думаете мы должны сделать, чтобы наша птица полетела? Конечно же, отрезать ей крылья!". Сразу осёкся, но потом не жалел – лю­бое табуирование каких-либо тем или сторон жизни воспринимается всеми ещё тяжелее, нежели смелый простой разговор.

Те дети, что на колясках, не могут стоять или хо­дить из-за рака ног или позвоночника или большой слабости. Виталик лысый, как коленка. Подкатыва­ется к нам на коляске, чтобы спросить про одну из сцен в раскадровке. Виталик очень рассудительный. Видно, как ему интересно разобраться в нашем про­цессе в целом. Мы и дали ему раскадровку, потому что он похож на режиссёра. Было смешно смотреть со стороны, как он её внимательно изучал и то и дело хлопал глазами. Он такой худой, прямо тонет в своём тонком свитере.

Момент торжества – обвести красным флома­стером на раскадровке только что отснятую сцену. Виталик, на фломастер, сгоняй, обведи.

Мишка выглядывает из палаты. Мишка очень хо­роший и необычный. Про него, наверное, сказали бы "странный" в том смысле, что он особенно восприни­мает окружающий мир. И у Мишки, понятное дело, рак. Велика ли вероятность, что у одного ребёнка есть сразу две такие особенности? Мишка выглядывает из палаты с таким видом, как будто бы проверяет, есть ли за ним слежка. Он неусидчивый, и на наших занятиях то и дело убегает по своим важным делам. Ещё он неразборчиво говорит. На его голове остатки волос создают ему образ маленького старичка.

Мамы бывают разных видов. Мамы первого вида очень рады, что дети с нами, и можно оставить их на занятии, чтобы самим перевести дух. Мамы второ­го вида очень рады, что можно посмотреть, как их ребёнок рисует или анимирует. Мамы третьего вида очень рады, что они, как дети, могут тоже схватить карандаши или краски и делать мультфильм вместе с нами. Мы любим всех мам, но мам третьего вида ещё и ценим, а на мам второго вида иногда сердимся, по­тому что, кроме того, чтобы любоваться, как ребёнок рисует, они ещё очень любят давать ребёнку советы и всячески мешать его самовыражению. Некоторые мамы ходят в домашних халатах, а другие мамы используют много косметики. Когда я оказываюсь в этом мире мам, я чувствую себя неловко, как при­шелец с другой планеты. Пап почти не видно – я не знаю, почему.

Все капельницы разные. Бывают бесконечные, некоторые незаметные, есть уверенные, есть усталые. В этой капельнице быстрая лёгкая капель – кап, кап, кап. Кисть руки замотана бинтом. Можно предста­вить, что эти мальчики на самом деле бойцы-боксеры - руки замотаны, головы лысые, лица худые. На мно­гих лицах маски – иммунитет ослаблен, и ни в коем случае нельзя подцепить даже простую простуду.

Первым умер Виталик. Все происходило быстро - нам сказали, что его перевели в реанимацию и что дела плохи. Тогда мы еще работали на разных работах и весь день созванивались друг с другом, пытаясь понять, что можно сделать. Мы не могли попасть к нему, и поэтому записали ему звуковое письмо. Нам с Катей и Сашей надо было идти и договариваться с директором студии, где мы работали, чтобы он раз­решил втиснуться между сменами в студии звукоза­писи. Было очень страшно стоять перед микрофоном и говорить что-то Виталику. Саша не пошла с нами, просто не смогла. Я понимал, что надо говорить что-то обязательно теплое, чтобы Виталику было легче, но внутри я чувствовал холод. Я навсегда забыл те слова, которые произнес тогда перед микрофоном. На другом конце города Ромка смог договорится с актером Антоном Виноградовым, и тот записал Ви­талику письмо голосом Кроша.

...Кто знает, почему на отделении от рака умирают вместе, один за другим? Наступает время, и смерти идут одна за другой, как будто вместе умирать не так страшно. И эта новая атмосфера в отделении – очень особенная, атмосфера недосказанности и молчания. Нельзя говорить о смерти. Родители не могут сказать детям, где Виталик. Родители говорят детям не­правду, а дети и так знают, где Виталик. И мы тоже молчим, потому что мы не можем вмешиваться, мы здесь в гостях. Мы молчим.

Юре семнадцать, он в инвалидном кресле, потому что у него саркома, и он не может ходить. Он про­езжает мимо нас по коридору. Иногда останавлива­ется, задерживается ненадолго, но опять проезжает мимо. Мне кажется, я понимаю его – ему неловко делать мультфильм вместе с малышами, ведь он уже взрослый. И в то же время я вижу, как ему интерес­но, что именно мы делаем. Так получилось, что мы подружились с Юрой и его мамой Катей. Они живут в соседнем дворе, иногда мы заходим к ним в гости, едем вместе на залив и гуляем среди сосен, смотрим на волны.

А потом Юру выписывают на паллиатив. Это значит, что врачи уже ничем не могут помочь. Это значит, что всем в отделении лучше не знать ничего про Юру. Сам Юра тоже ничего не знает, но ему все хуже, и боли все сильнее. А обезболивающее вне стен больницы достать очень сложно. Теперь Юра живет не по соседству, они переехали на другой конец го­рода. Мы приезжаем к ним время от времени, но мне сложно найти хороший повод для общения.

Тогда я предлагаю Юре написать сценарий не для детского, а для настоящего профессионального мультфильма. Юра как будто бы не очень воодушев­лен такой идеей, но в следующий раз он показывает нам свой сценарий. Это оказывается очень нежная трогательная история про кота, который живет сре­ди людей и мечтает уехать на море. В этой истории почти ничего не происходит, но в ней чувствуется тонкая нить нашей жизни – наших несбыточных надежд или неожиданных открытий. Я показываю этот сценарий коллегам, и он всем нравится. Все очень хотят сделать такой мультфильм. Мы привоз­им Юре эскизы главного героя и фонов, обсуждаем разные детали.

Через совсем короткое время Юра умирает. Его мама спрашивает, сделаем ли мы мультфильм. Я говорю: "Обязательно". Прошло уже несколько лет – мультфильм я еще не сделал.

Мы снова приезжаем в Песочное. После перерыва я вижу много новых лиц. Очередной мультфильм идет полным ходом – на раскадровке многие сцены отмечены как готовые. Стол усеян карандашами, красками, разноцветными обрезками бумаги. Ко­ляска – это не только символ беспомощности, но и настоящее гоночное средство. Это доказывают мальчишки, проносящиеся мимо нас на коляске по коридору. Они так громко смеются и так бы­стро летят, что все смотрят на них с восхищением и завистью. Те дети, что постарше, делают своим коляскам реальный тюнинг – обматывают спицы разноцветной проволокой или прикрепляют на под­локотники небольшие фонарики. Иногда в отделении сами собой возникают этапы большого колясочного соревнования – красота не уступает скорости, а эле­менты фристайла заслуживают отдельной главы. Но когда на скоростной дорожке появляется огромная каталка, на которой перевозят лежачих пациентов, любые коляски выглядят уже "не очень". Дети разом открывают рты в восторженном предвкушении главного выступления, но в этот момент появляется медсестра – классическая театральная пауза – все смущенно улыбаются и переглядываются.

Иногда сквозь вертикальные полосы штор в холл врывается яркое вечернее солнце. Оно слепит глаза, скачет пятнами по лицам, мешает фотографировать, залезает на рабочий фон и не дает возможности доснять сцену. Кажется, что солнце, как ребенок, балуется с нами, щекочет, кривляется. "Ну все уже, хватит, ха-ха-ха".

Жёлтая краска вмиг становится самой популяр­ной. Художники щурятся и рисуют яркие желтые деревья, желтые дома, желтые машины. А на столе скатерть в крупную желтую клетку, а у Сони, как и у ее мамы, яркие рыжие волосы, а у микрофона большой желтый шар, а еще, а еще... И желтый всюду – отражается, падает, прилипает, играет. Как редко в этом городе бывает солнце, как сильно его не хватает. Я очень люблю момент, когда процесс мультфильма входит в фазу автопилотирования – все заняты своими делами и работают одновременно и вместе. Множество параллельных процессов, как множество ручейков, стекаются в одну реку. В этот момент я чувствую удивительное единство всех нас – и детей, и мам, и волонтеров. Я понимаю, нет, я чувствую очень важную вещь – на наших занятиях рака нет.

Комментарии врача

Это по-прежнему очень трудная борьба. Лечение длится долгие месяцы, а то и годы. Спасительная химиотерапия не проходит без побочных эффектов, и нередко ребёнок во время лечения выглядит и чувствует себя намного хуже, чем в тот момент, когда заболевание только выявлено.

Но ребёнок остается ребёнком, и детское онко­логическое отделение на слух иной раз напоминает детский сад: смех, ссоры из-за игрушек, велосипед­ные звоночки... Ребёнок должен даже в больнице расти, развиваться и творить.

Врачам давно стало понятно, что творческих во­лонтёров обязательно нужно пускать в больницы. Было бы слишком смелым сказать, что творчество помогает победить саму болезнь – к сожалению, чувствительность опухолевых клеток к терапии не зависит от настроения. Но роль любого творче­ского процесса в больнице в том, чтобы пережить трудное время лечения, не замкнуться в болезни, не дать ребёнку осознать себя больным, – трудно переоценить.

Вариантов занятий с детьми в клинике очень много. Это и обучение обычным школьным предме­там, и организация поездок на спектакли, в музеи и на экскурсии, и больничная клоунада, и любое творчество: рисование, лепка, бисероплетение, декупаж – словом, всё на свете.

Мультипликация как вид творчества кажется  мне привлекательной по нескольким причинам.
Во-первых, это, как правило, коллективная работа, стимулирующая общение между детьми, родителями и волонтёрами на темы, не связанные  с болезнью. Работа по созданию мультфильма разнообразна, и каждому может найтись дело по душе. Кроме того, долгий и трудоёмкий процесс создания мультфильма учит терпению и усидчивости. Когда ребёнок проходит долгое лечение, очень важно показать ему, как маленькие шажки ведут к достижению конечной большой цели. Ну и конечно
же, работа до результата – очень важный элемент в  формировании личности ребёнка, который, закончив лечение, вернётся в обычную детскую жизнь.